Даниленко вернулся около 6 часов утра. Областной прокурор принял решение.

«Заводим дело, – сказал Даниленко Янковскому. – Выдвинем обвинение».

Сергей сел за пишущую машинку, заправил в нее лист бумаги и принялся печатать.

Расследование причин аварии на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС, начатое на рассвете 26 апреля, развивалось по двум параллельным направлениям[1172]. Первое, уголовное производство, набирало масштаб и значение в течение дня, по мере того как последствия катастрофы становились очевидными. К обеду, когда Сергей Янковский и несколько его коллег работали в Припяти и на ЧАЭС, опрашивая поступивших в медсанчасть операторов и изымая документы из залов управления станцией, это уже было расследование не областного, а республиканского уровня. Начинало темнеть, когда приехал заместитель Генерального прокурора из Москвы с новыми указаниями. Он распорядился создать специальную следственную группу при 2-м главном управлении Генеральной прокуратуры СССР, занимавшемся преступлениями на закрытых военных и ядерных предприятиях. Расследование получило гриф «совершенно секретно».

В тот же вечер правительственная комиссия в Припяти начала техническое и научное расследование, порученное академику Валерию Легасову – но под надзором Александра Мешкова, заместителя главы всемогущего Минсредмаша, в котором главным образом и был разработан реактор[1173]. Мешков быстро заключил, что авария стала следствием ошибки операторов. Водяные насосы были перегружены, система аварийного охлаждения отключена, вот и случился какой-то взрыв. Это была пугающая, но предсказуемая максимальная проектная авария, опасаться которой готовили оперативный персонал.

Но на следующее утро два эксперта по РБМК из Института атомной энергии им. Курчатова прилетели в Киев, чтобы начать следственный анализ данных реактора[1174]. По дороге из аэропорта Жуляны в Припять экспертов задержал нескончаемый поток автобусов, движущихся в противоположном направлении, доехали москвичи только вечером. Наутро они отправились в бункер под станцией и собрали рабочие журналы 4-го энергоблока, распечатки ЭВМ систем диагностики и регистрации реактора и записи переговоров операторов перед взрывом. По мере изучения данных ученые увидели широкую картину событий, которые привели к аварии: работающий на малой мощности реактор, выдвижение почти всех управляющих стержней из ядра, приглушенные голоса, крик «Нажми кнопку!» и запуск экстренной системы АЗ-5. Наконец они увидели, как самописцы мощности реактора начертили резкий подъем, а потом вертикальную линию, убежавшую за край бумаги.

Одному из двух специалистов, Александру Калугину, посвятившему всю карьеру проекту РБМК, это показалось отрезвляюще знакомым. Двумя годами ранее он присутствовал на совещании в конструкторском бюро реактора в НИКИЭТ, на котором кто-то предположил, что при определенных обстоятельствах опускающиеся стержни управления могут выдавить воду на дне реактора и вызвать внезапный всплеск реактивности. Тогда предположение отмели как слишком маловероятное, чтобы думать о нем. А теперь Калугин смотрел в ошеломлении на страшную геометрию распечаток ЭВМ с реактора № 4, и все это казалось вполне возможным.

Но пока данные не подвергли подробному анализу, идея Калугина оставалась всего лишь тревожащей теорией. Тем временем эксперты позвонили Легасову с предварительным анализом. Во второй половине дня в Политбюро поступила телеграмма: «ПРИЧИНА АВАРИИ НЕПРЕДУСМОТРЕННЫЙ И НЕКОНТРОЛИРУЕМЫЙ ВСПЛЕСК МОЩНОСТИ РЕАКТОРА»[1175].

Вопрос, что послужило причиной этого всплеска, оставался невыясненным. Но поиск подходящих «козлов отпущения» начался немедленно.

К концу первой недели мая группа специалистов-реакторщиков из Курчатовского института вернулась в Москву и принялась расшифровывать информацию, содержащуюся в мешках документов, распечатках ЭВМ системы контроля и диагностики, руководствах и катушках магнитной ленты, собранных на системах регистрации и диагностики аварийного энергоблока[1176]. Каждая ЭВМ Курчатовского института была переключена на эту задачу и теперь круглосуточно работала над расшифровкой данных и реконструкцией финальных часов реактора. Тем временем следователи из прокуратуры и КГБ продолжали ходить по палатам больницы № 6, допрашивая инженеров и операторов станции, даже когда они начали впадать в кому и умирать.

Директор ЧАЭС Виктор Брюханов оставался на своем посту, внешне такой же непроницаемый, но измученный и потрясенный смертью своих людей, раздавленный грузом ответственности за катастрофу, последствия которой он видел теперь везде[1177]. Каждый день он в полном объеме выполнял указания правительственной комиссии, но был поглощен заменой специалистов, которые уже были госпитализированы или получили слишком высокую дозу облучения, чтобы продолжать работу. В конце дня он возвращался в пионерлагерь «Сказочный», где вместе с другим руководством разместился в библиотеке. По ночам, лежа между книжными шкафами, они часами говорили о причинах катастрофы и почти не спали.

Когда Сергей Янковский пришел допрашивать директора о его роли в аварии, он нашел его в медпункте. «Черт побери, – сказал ему Брюханов. – Я верил Фомину. Я думал, это электрические испытания. Не думал, что так обернется»[1178]. Следователь насмешливо процитировал ему русского поэта Сергея Есенина, самоубийцу: «Может, завтра больничная койка упокоит меня навсегда».

Вскоре после этого инженер-энергетик и писатель Григорий Медведев, приехавший на место аварии, натолкнулся на Брюханова, ожидавшего в коридоре у штаба правительственной комиссии в Чернобыле. В конце коридора находился кабинет, который академики Велихов и Легасов делили с союзным министром энергетики и электрификации. Они все еще думали, как избежать угрозы «китайского синдрома». Брюханов был одет в белый комбинезон оператора станции; глаза у него были красные, кожа мелового цвета, на лице застыло отсутствующее выражение.

– Вы неважно выглядите, – сказал Медведев[1179].