Никола объяснил ему, почему он живет на тринадцатом этаже:

— На высоте воздух свежее и чище, нет никаких насекомых, а летом не так жарко и душно, как на нижних этажах, шум и гам улицы не надоедают мне.

Они поговорили о войне. Народный гусляр сказал:

— Человек — баран божий на этом свете. Овца, как и всякая другая овца. И только один из них — вожак. Потому на него и колокольчик повесили.

Племянник напомнил Тесле, что профессор Милмэн Пэрри доказал, что традиции Гомера все еще живы на Балканах, и что он привез из Югославии «тонну звукозаписей».

— Он и у меня интервью взял, — встрепенулся усатый Перунович.

С тринадцатого этажа хорошо были видны зиккураты, надземки, мосты и гудящие толпы.

— Вот тебе на! — бормотал над Нью-Йорком Перунович.

Бард лукаво улыбнулся. Он выглядел совершенно естественно в стеклянно-стальном интерьере сороковых годов. Из-за отсутствия трехногого табурета он уселся на постель больного Теслы.

— О-о-о, — затянул в нос Перунович и принялся настраивать инструмент с единственной струной, гриф которого венчал вырезанный из дерева орел.

— Сербские гусли — не инструмент, а анестетик, — шепотом произнес Косанович. — Они укрепляют ослабевшее тело и заставляют душу лететь в царство былин.

— И реальность превращается в ирреальность? — спросил состарившийся Дон Кихот.

— О-о-о, — продолжил гнусавить бард, и перекричал гул Нью-Йорка дрожащим голосом с помощью монотонной струны:

Милый Боже, Ты чудес творитель!

Как женился Милич Барьяктарщик…

Не нашел невесты по себе он,

У любой девицы видел недостатки,

Но жениться все ж не расхотел он…

Тесла улыбнулся улыбкой лукавого куроса. Он чувствовал, что его стягивают бронзовые латы. Даже голос его вдруг забронзовел. Пока бард пел, он увидел то, что давно не являлось ему.

Сосульки на крыше отцовского дома походили на ледяной водопад. Алмазный ветер нес над освещенным солнцем снег. Светились человеческие следы. Следы малых животных следовали цепочкой. Ямки на снегу говорили о том, что под снегом, где намного теплее, шустрили полевые мыши. Копыто оленя оттиснулось на белоснежном снегу, как отчетливая печать.

В конюшне висели святые инструменты, мрачные и запретные. Рыба в весеннем ручье была тебе как родная, а люди были младшими братьями богов.

Во имя этих гуслей некогда одна бронзовая строфа Гомера ударяла в другую. И теперь весь мир отзывался стальным эхом Мидуэя и Сталинграда.

Николе казалось, что играет та самая струна, что играла в начале бытия. Не прошло и трех тысячелетий со времен Гомера и восьми десятков лет с детской поры Теслы, как — об этом еще Моя Медич говорил — времени не стало.

Тесле казалось, что небо Нью-Йорка стало мрачнее Стикса и что лодки Харона перевозят по нему тысячи людей. Потом ему почудилось, что мрачный паромщик никого не перевозит, а читает обо всех этих событиях, сидя в лодке Харона между жизнью и смертью.

Ветер сносил лучи прожекторов над Таймс-сквер.

Голые любовники миловались в комнате, окрашенной пульсирующей рекламой.

Смерть равномерно стучала в часах.

Не хватало всего лишь одного удара пульса, чтобы его поцеловал тот, про которого говорят…

Издалека он ужасен. Вблизи прекрасен.

Всего один удар пульса.

Если напряжение мышц ослабнет хотя бы на мгновение, дыра в утробе перерастет границы тела и творец растворится в своем творении. Никола исчезнет в огнях Нью-Йорка.

Разве святой Григорий Палама не сказал, что тот, кто участвует в Божьей энергии, тот и сам в некоторой степени становится светом?

Все белее, все прозрачнее. Ветер, дующий в спину, превращал его в бумажного змея. Он отправился на полуночную прогулку.

Словно слепая рыба, он выплыл на Бродвей, на котором раздавались шаги.

Мир был колючкой света в неспящей витрине.

Он как луч мерцал в массе дрожащего железа, стекла и камня.

«Кто ждет меня дома? — думал он. — Кто меня ждет?»

А его ждали.

Старые друзья, в основном покойные.

Духи и голуби.

Что есть эта жизнь?

Что есть причина бытия?

Милутин Тесла

По возвращении в отель «Ньюйоркер» после полуночной прогулки двери ему открыл Данила:

— Добро пожаловать, брат!

Молодая женщина перед ним сделала книксен. Белые молнии истекали из ее висков. Она стояла перед ним, со швом на шее, прямая и безумная.

— Кэтрин! — окликнул он ее нежно.

Оглохшая в смерти, Кэтрин широко улыбалась.

Во вновь возникшем сиянии все стало восхитительно ясным. Свет казался накрахмаленным и посеребренным. Тесла различал в зеркале каждую морщинку на своем лице.

Фриц Лёвенштайн, Коломан Цито и Шерф, его ассистенты и две секретарши выступили вперед под опереточную музыку, осклабившись и высоко поднимая ноги.

Присутствующие были исключительно, почти ужасающе веселы. Небольшая комната превратилась в пылающую оперную сцену.

Сигети, с карминовым отпечатком на лице, и Стэнфорд Уайт, с дырой во лбу, вышли на середину сцены — один с левой, другой с правой стороны — и раскланялись.

— Смотрите! Смотрите! — вопили невидимые.

Тара Тирнстин, с обнаженной грудью, со змеями в руках, была похожа на критскую богиню.

— Кого ты любишь? — спросила она его обмирающим голосом.

Жало молнии затрепетало. Как в Псалме Давида, «и открышася основания вселенныя от запрещения Твоего, Господи, от дохновения духа гнева Твоего».

Легконогий Джон Мьюр и Вивекананда с русалочьими глазами поклонились ему так низко, что волосами коснулись пола.

Тесла вдыхал свежий электрический воздух. Оживший паркет заискрился.

— Что это? — взволнованно спросил он.

— Конец представления! — отозвались невидимые.

— Каждому нравится, когда ему что-нибудь прощают, — зарыдал Сигети.

Но почему?

Вспышка. В ее свете Тесла казался белым, как привидение датской королевы Астрид.

Эдисон, с собачьей пастью и мертвыми волосами, поднял руку к неуловимой звезде и продекламировал:

— Кончается боль…

Одобрительный гул невидимых был слышен в задних рядах.

Перед Николой возникли улыбающийся Тангейзер, Моя Медич и Коста Кулишич. Они поклонились, указывая друг на друга.