девушки обрадовал Илью Федоровича. Зато Ольга Прокопьевна чуточку испугалась. Ей было странно, что рядом с Аркашкой сидит чужая, такая красивая, совсем взрослая девушка. А он ведь мальчик — всего-то двадцать лет…

Илья Федорович, сидя у стола и поворачивая глиняный кувшин с букетом колокольчиков, рассказывал:

— Подал он цветы и говорит: «К вам едет гостья, только она…»

— Илья! — испуганно проговорила Ольга Прокопьевна.

— «…только она, — продолжал Илья Федорович, будто не слышал предупреждения жены, — очень уж городская».

Ольга Прокопьевна облегченно вздохнула.

— «Что ж, говорю, что городская. Я и сам не в деревне родился». Помню, году в двадцать пятом или шестом решили мы разбить пришкольный участок… опытное поле. Посеяли пшеницу. Стала она созревать, и начали ее поклевывать грачи. Нанял я охотников, чтоб они выбили птиц. Мужики мне говорят: «Жучок поест пшеницу». А я — ничего. Так оно и случилось, погибла пшеница. Но зато я с тех пор настоящим аграрником стал.

Лена смеялась. Ей было приятно сознавать, что она понравилась Илье Федоровичу. Но Ольга Прокопьевна смотрела на нее с некоторым смущением, хотела быть с ней ласковой, но не знала, как это сделать, не находила слов. Вдруг Лена заметила вышивку на скатерти.

— Вы сами вышивали? Хорошо… Я тоже так умею.

— Я красным по белу люблю вышивать, — сказала Ольга Прокопьевна, будто созналась в какой-то своей слабости. — А белым по белу так и не научилась, не ярко, не броско получается…

Поздно вечером, после чая, сидели на крыльце, слушали, как засыпал лес, добрый, ласковый, подобравшийся к самому дому… По другую сторону в низине вечерний сонный плеск реки, но ухо уже не было таким чутким, как в детстве, и он сказал об этом отцу.

— Это цеховой шум тебе мешает, — высказал догадку Илья Федорович. — Впрочем, не обижайся, ты с самого детства стучать любил. Помнишь табуретку?

Аркашка засмеялся, подумал, неожиданно проговорил:

— А плохо мы к Алексею Петровичу относимся. Пишут о роли мастера на производстве. А у нас Алексей Петрович и за деталями бегает, и бумажки всякие пишет. И не поймешь, кто он такой, подсобный рабочий или конторщик… Надо как-то по-другому.

И невольно вспомнились ему слова Алексея Петровича: «Мне, пожалуй, не дожить до встречи». Он собрался сказать об этом и отцу, и матери, и Лене, и братишке, и сестренке, которые бегали около крыльца, показывая себя гостье, но промолчал.

Хотелось думать о другом. Было хорошо. Под окнами рос мак, вился хмелек, из огорода тянуло острым запахом укропа, вспомнился материн передник, давний вечер у самовара…

Спать Аркашка отправился на чердак — по привычке детских лет и потому еще, что хотел удивить Лену.

На сене свежая прохладная простыня, — просторно, легко, мягко… В любимом углу, куда по утрам прокрадывался лучик солнца, валяются забытые учебники и тетрадки (или, быть может, это не его, а брата и сестры), слышится тот особый запах, которого нет нигде — запах травы, ягодного настоя, браги… Хорошо было засыпать на чердаке родного дома, засыпать с думой о близких сердцу людях…

Под утро на чердак пробралась Лена, осторожно присела на край простыни, полюбовалась спящим Аркашкой, прилегла рядом с ним, полежала, неслышно погладила его ладонью по щеке, так же осторожно встала, спустилась по лестнице, перешла во вторую половину дома, где был класс, посидела за партой, чему-то улыбаясь, прокралась в коридор, отомкнула дверь, вышла на крыльцо и, среди утренней дымки и росы, в белом развевающемся платье легко побежала к еще сонной реке.

Он хотел ее видеть, он шел к ней и в то же время втайне желал, чтобы ее не оказалось дома… Так бывает не всегда. Так, говорят, бывает, когда любишь.

Николай шел решительным шагом, широко взмахивая руками, сосредоточенно, даже сердито глядя вперед, не останавливаясь, желая поскорее повернуть за последний ненавистный угол, и… едва не столкнулся с Надей.

Надя только что вышла из дому. На ней было шелковое коричневое платье с забавным названием «клеш-солнышко». Перед тем как выйти за порог, она быстро закружилась перед зеркалом и вдруг присела, раскрыв зонт своего платья, — так просто, для настроения. После такой причуды она еще долго улыбалась.

Эта ее улыбка никак не отвечала серьезному решительному взгляду Николая, и он от неожиданности отступил. Он свернул бы в сторону, скрылся бы в переулке, но уже было поздно.

Что за странности происходят с ним! А разве не понятно? Шел к ней вот такой, какой есть, решительный, сосредоточенный, и ожидал увидеть ее тоже серьезную, может быть, даже опечаленную, а то и в слезах, и вдруг — эта улыбка, это неприкрытое веселье! Если бы она заранее знала, что увидит его на улице, тогда — другое дело, если бы кто-нибудь сказал Наде, что он идет к ней, тогда, понятно, она ждет его, она рада. Но вот, оказывается, несмотря на то, что она не видела его с самой зимы, она совсем не печальна и даже весела… После этого оставалось только сбежать, скрыться…

Увидев Николая, Надя обрадовалась еще больше, протянула руку, спросила просто, ласково, но с упреком:

— Сердишься?

— Нет, — ответил он по-мальчишески обиженно и тут же рассмеялся собственному ответу.

— И хорошо! Пойдем погуляем!

Они свернули за угол и еще издали увидели скверик и белые нестрогие колонны подъезда заводоуправления. В скверике была незанятой только одна скамейка. Перед ней блестела свежая, подернутая зыбью лужа, потому сидеть можно было только с краю, и то тесно прижавшись друг к другу.

— Я постою, — сказал Николай, — а ты садись.

— Нет, лучше пойдем отсюда! — Надя заметила бабочку на лацкане пиджака Николая, белую бабочку, чуть подрагивавшую крыльями. У бабочки осыпалась пыльца.

— Ты их любишь? — спросила Надя.

Николай покраснел и резким щелчком отбросил бабочку. И, почувствовав досаду, сильно сжал Надину руку.

— Я тебя люблю!

— Что у тебя за привычка! Пальцы переломаешь!

Это была уловка, но Николай не заметил. Он пришел в замешательство и не знал, как быть дальше: начинать сначала невозможно, продолжать — тоже. Лицо его приняло унылое выражение. Николаю показалось, что он совсем не любит Надю, что он любил ее когда-то, а что теперь она просто безразлична ему.

— Пойдем побродим, — предложила она и легко перепрыгнула через лужу.

И Николай, спеша за ней, не понимал себя: как можно было казаться безразличным?!

Они долго ходили по улицам. Стало уже совсем темно, и это придало Николаю новой решимости.

— Я люблю тебя, Надя, слышишь?

Он огляделся по сторонам и, наклонившись к ней, поцеловал в щеку. Она приостановилась, оттолкнула его, но он схватил ее руку и стал целовать.

— Тише,