подбрасывая весело шапки, толпа медленно начала выходить из костёла. Некоторые шли первыми поклониться в колени своему пану и пожелать счастливого царствования. Семко кланялся им и благодарил, любезно улыбался, но брови были грозно нахмурены и забота была на лице.

Наконец все окружающие князя и он сам пошли назад через ризницу, где у боковых дверей костёла стоял богато наряженный, под обшитым золотом седлом, конь недавно провозглашённого короля. В ризнице Бодзанта и епископы первыми поздравили, но князь не задержался там долго, с важностью, молча он вышел во двор, оседлал коня и в окружении своих верных, среди криков, которые при виде его раздавались, поехал к замку. На протяжении всей этой дороги, усеянной людьми, повторялось: «Да здравствует!» – и сопровождало его вплоть до порога замка.

Семко ничего не говорил своим товарищам. Всё это казалось ему каким-то странным сном, почти страшным. Он подавил зародившуся радость, с нею вместе беспокойство. Бартош, хоть торжествовал и знал, что всё это было его делом, ехал тоже мрачный. Сопротивление Бодзанты всё ему испортило. Отсрочка коронации могла поколебать и само провозглашение. Следовало умолять, убеждать, хотя бы вынудить архиепископа, чтобы немедленно к ней приступил.

Только вбежав в замок, когда ему снова кланялись как своему государю те, что привели его туда, Семко открыл рот. – Ты говорил с Бодзантой? – спросил он с некоторой робостью Бартоша.

– Очень коротко, потому что времени на это не было, – ответил пан Одолановский, – но я немедленно еду к нему.

Уставший Семко вошёл в другую комнату. Он хотел какое-то время побыть наедине с собой. Он сел на лавку. Его невольно охватила какая-то тревога.

Сквозь открытые окна издалека доносились весёлые, шальные, повторяемые кучками, разлетающиеся вокруг крики; он слушал их и вздрагивал. Теперь всё зависело от Бодзанты, от него нужно было добиться незамедлитеной коронации. Польша должна была сдаться помазанному королю.

Бартош из Одоланова, не желая оставлять Бодзанте время для переговоров и рассуждений, сел на коня и с одним слугой поскакал в монастырь доминиканцев.

Архиепископ отдыхал, был несколько нездоров, не пропустили к нему. Он вошёл к Плоцкому епископу Сцибору, которого нашёл большими шагами ходящего по келье. Епископ Плоцкий душой и телом был предан Семку, но не достаточно имел энергии, чтобы выступить против архиепископа решительно. Он должен был его пожалеть.

– Отец, – воскликнул с порога Бартош, – мы провозгласили короля, этого не достаточно; мы должны короновать его и помазать, иначе малополяне не захотят уважать выбор.

Ксендз Сцибор пожал плечами, показывая, что это не его дело..

– Ради Бога! Что случилось с нашим архипастырем? – воскликнул Бартош. – Посередине работы бросить её?

– Это меня не касается, – ответил живо Сцибор, – я здесь, я готов служить для коронации, но она не входит в мои полномочия. Говорите с архиепископом.

– Что говорит Бодзанта?

– Что в Серадзе не время, не место для этого…

Бартош весь встрепенулся, заламывая руки.

– Непонятная вещь! Это чьи-то интриги, в этом укоренилось предательство! – сказал он взволнованно.

– Вы условились с ним заранее о коронации? – спросил епископ.

– Не было речи о деле, которое должно было последовать как дополнение к акту провозглашения. Архиепископ знал, что мы приготовили корону.

Ксендз Сцибор опустил голову, не отвечал. Разгорячённый Бартош не уступал. Он решил ждать хотя бы у двери ксендза Бодзанту, чтобы его впустили к нему.

Между тем время шло, наступил вечер. Староста стучал и беспокоился, наконец был впущен. Бодзанта сидел, сжав губы, бледный, уже явно готовый к этому приёму.

От имени своего и князя Бартош начал его уговаривать. Без этой короны, надетой на голову, без благословения костёла, без помазания всё, что совершилось, не имело значения! Бодзанта, всегда слабый, колеблющийся, боязливый, в этот раз показал непоколебимую силу убеждения.

Он отвечал мягко, утешая, но в то же время доказывая, что коронация была невозможна в Серадзе, а могла только состояться в Гнезне, когда Великопольша успокоится. Он не скрывал того, что никакой уступки от него ожидать не могут. Бартош впустую унижался и угрожал, жаловался, пугал гневом короля, ксендз-архиепископ молчал, но сломить себя не давал.

В конце концов, отложив настояния до завтра, Бартош должен был вернуться в замок, где его с лихорадочным беспокойством ждал князь. Скрывать решение Бодзанты было невозможно. Староста пытался только объяснить Семко, что эта проволочка не ослабила выбора и навредить ему вовсе не могла. Семко почти не слушал.

Он не хотел унижаться до выклянчивания у архиепископа этого обряда, к которому надеялся его вынудить. Поняв сопротивление Бодзанты, он по-королевски выдал приказ Бартошу, чтобы больше не смел говорить с ним об этом, ни просить его. Дабы загладить неприятное впечатление, которое произвело внезапное отступление архиепископа, на следующий день пришла радостная новость, что Петраш Малоха сдал Ленчицкий замок.

Поблагодарив шляхту, Семко решил, не увидевшись даже с архиепископом, немедля пойти с Бартошем на Калиш. Это гордое поведение в отношении Бодзанты давало представление о характере Семко, для которого маленькая вина стирала воспоминание о больших заслугах. Князь не мог простить ему того разочарования, которое он больно почувствовал. Это призвание на трон казалось ему теперь почти нанесённым оскорблением и только умелым избавлением от настояний Бартоша.

Однажды приняв решение ехать под Калиш, князь ни на час это откладывать не хотел. Оставил шляхте Бартоша, чтобы объяснил ей отьезд военной необходимостью, а сам той же ночью со всей своей свитой выехал из замка. Шляхта, тем временем, пировала, провозглашая своего короля, радуясь, ожидая коронации, и как молния упала на них утром новость, что Семко помчался на захват Калиша.

Проснувшись, архиепископ узнал об этом из уст капеллана; мгновение он стоял в недоумении, потому что его сначала охватил страх, но преклонил колени на молитву более спокойный; уже не нужно было противостоять настойчивым просьбам.

В тот же день великополяне, немного разочарованные в своих надеждах, видя, что в Серадзе уже делать нечего, начали разъезжаться. Все оттуда разбегались с ещё большей поспешностью, чем туда прибыли.

Ксендз Плаза после мессы в костёле, успокоившись с отъездом князя, тут же начал собираться обратно в Краков.

Уже при выходе пришёл к нему Бобрек. Его лицо было весёлым, но говорил грустно.

– Значит, я напрасно трясся, чтобы добраться до этого Серадзя, – сказал он насмешливо, – никто даже ни одной молитвки у меня не купил. Эти великопольские владыки даже гроша за душой не имеют. На зелёном корме, на худых клячах сюда притащились, крикнули два раза, напились пива и поехали назад к своим усадьбам. Да и князя или короля вдруг не стало, – добавил он с улыбкой. – Теперь непонятно,