— Вас это из любопытства интересует, Катя?

— Нет, честное слово — нет.

— А по какой же тогда причине?

— Мне страшно.

Хованская смотрела на Катю. И та надолго запомнила: пристальный и вместе с тем туманно-отрешенный, уплывший в никуда взгляд.

— Знаете, есть такой черный анекдот, — сказала Хованская. — Муж и жена после нескольких лет брака до такой степени возненавидели друг друга, что каждый, ложась спать, клал под подушку — жена бритву, а муж нож. И муж нашел бритву жены первым и принял контрмеры. Кстати, газеты писали, там не нож, не бритва была, а пистолет… У прокурора-то… — Хованская прищурилась. — Супружеская ненависть как некий необъяснимый парадокс всегда чрезвычайно меня интересовал. Тонкая материя. Вроде бы внешне — крепкий брак, дом, дети, а чуть глубже копнешь… Супруг, например, за завтраком сидит, а жене тошно на него смотреть. И как он масло по хлебу размазывает, и как жует, и как пахнет от него, и какие ноздри у него волосатые… Никаких объяснимых причин вроде бы и нет для ненависти: мужик как мужик — не пьет, не гуляет, работает как вол, все в дом, и в городе человек влиятельный, уважаемый. Чего же, спрашивается, еще? А как глянешь на него, спутничка жизни, вот так за завтраком… так вот тут сразу, — Хованская указала на горло, — ком подкатывает, И в глазах темнеет. Взяла бы первое, что под руку попалось, и ка-ак… Катюша, а вы давно замужем? С вами такого странного наваждения по утрам не случается?

— Если Полунины действительно так сильно ненавидели друг друга, отчего же они не развелись? — спросила Катя.

— Люди квартиру получили долгожданную, насколько я припоминаю. Удобную, комфортабельную, престижную. Из такой-то квартиры да на разъезд? Опять по хрущобам мыкаться?

— Полунин застрелил не только жену, но и сына, Юлия Павловна, — сказал Колосов. — Но вы так и не ответили: зачем приезжала к вам жена прокурора? Что она просила и у кого? При помощи всех этих ваших шаманских штучек? Что просила для своего мужа?

— А вы сами не догадываетесь, молодой человек? Кстати сказать, у меня лично Верочка не просила ничего — кто я такая, в конце-то концов? — Хованская усмехнулась. — А вы, Катюша, не догадываетесь? Что бы вы, столь тонко чувствующая натура, попросили в качестве исполнения заветного желания, окажись вы на месте этой бедняжки?

— Смерти? — полувопросительно-полуутвердительно сказала Катя. — Смерти для…

— Пра-виль-но. А смерть, она разная бывает. Шел человечек, а ему сосулька на голову — шлеп. Или какой-нибудь пьяный «новый русский» на «Мерседесе». Все сойдет, правда, Катюша? Все сойдет в мечтах, коли жаждешь, до дрожи в душе жаждешь долгожданного избавления, — голос Хованской был тихим, зловещим и мягким как бархат. — Но все дело-то в том, что такие наши темные желания, они весьма и весьма… Поговорку-то слышали — «Не рой другому яму, сам в ней окажешься»?

— Это что же, всегда палка о двух концах? — спросила Катя. — Желать кому-то зла? Обращаться с такой просьбой к… — она запнулась. — Не к тому, кто плотничал в Назарете, страдал, был распят, в кого, как ваш воспитанник вон выражается, гвозди забили, а к другому, Чужому, Повелителю Мух?

— Катюша, я снова хочу повторить свой вопрос: САМИ-ТО ВЫ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО ТУТ ПРОИСХОДИТ? — спросила Хованская. И тон ее был теперь иной: не лукавый, не издевательский, а печальный, торжественный. — Все дело в том, что вы глубоко заблуждаетесь. Вы не понимаете. Вы просто повторяете чужие слова, Катюша. Вы прочли их где-то, быть может, услыхали, а теперь повторяете с таким важным, таким взрослым видом. Увы, должна вас разочаровать: слова имеют обыкновение отскакивать от людей, как от стенки горох. Я вообще бы не придала значения этому нашему разговору, если бы не одна ваша фраза. Вы признались, что вам страшно. И не солгали. Видите, я ведь тоже чувствую вас. И ценю — искренность. Это, по моему разумению, самый драгоценный талант. Это то, что я ценю в людях превыше всего, — Хованская вздохнула. — Искренность — это то, что отличает человека от животного. Это то, что так привлекает меня к людям, к вам в частности, Катя. Вы и дальше постараетесь быть искренни со мной?

— Да, — Катя кивнула. — Я постараюсь.

— Ну хорошо, тогда я вам расскажу вот о чем. Однажды спор у меня вышел с одним моим непримиримым оппонентом. — Хованская кончиком языка облизнула губы, словно пробуя на вкус то, что намеревалась сказать. — В прошлом один бывший корреспондент одной влиятельной советской газеты, а сейчас настоятель храма Божьего. Рукоположен. И по убеждениям сущий ортодокс, даже с епархией трения, но речь не о том… Мы с ним поспорили как-то о Божественном Промысл и Божьем Попущении. Мой оппонент убежден, что все в этом мире происходит по воле Божьей, которой все подвластно. А меня заинтересовал сразу вопрос: отчего же этот сын плотника, если он и правда так милостив и благ, так всемогущ, как нам о нем рассказывают, допускает всё эти безобразия — несчастья, смерть, катастрофы, катаклизмы? Одним, мол, дыханием своим он Может изменить мир к лучшему — и это, дескать, ему по силам. Но отчего же тогда он медлит менять это наше дерьмо? Чего же он ждет? Может, просто не хочет? Тогда как же все это преступное бездействие соотнести с его продекларированной вселенской добротой? А вообще — есть ли она, доброта-то эта?

Вы скажете, о чем это она, эта старая дура?.. В какие еще дебри она лезет? Но дело-то все в том, и это я знаю наверняка, что подобный вопрос хоть однажды, хоть раз в жизни задает себе каждый человек, если он, конечно, не животное и не чурбан. При всем нашем с молоком матери всосанном пролетарском атеизме у некоторых вот здесь, — она вдруг резко протянула руку и коснулась груди Колосова, — порой шевелится этакий червячок интереса, сомнения и надежды: а вдруг? А вдруг там, за горизонтом, и правда есть что-то такое… Надежда-то последней умирает, правда? А наверное, самой последней из всех надежд умирает та, что связана… С чем? Да вот с этим самым, в тайничках сердца запрятанным, — вот пойду в церковку, свечечку поставлю, помолюсь Ему, и… Он вернет утраченное, исцелит, утешит, осчастливит, сотворит чудо, изменит все. Все изменит! Главное, только верить и просить. Просить и верить. А… ничего не меняется. Никогда ничего не меняется. Иллюзия всегда остается иллюзией — и баста…

— Слушайте, хватит. Довольно мне тут проповеди туманные читать, — Колосов, казалось, терял остатки терпения. — Вера, иллюзия… Вы-то тут мне только не загибайте, что верите, пусть не в свечки и церковь, а в эту вашу сатанинскую магию. Впаривайте мозги вон Смирнову. У него и так от ваших развлечений на горе крыша едет, а с нами…

— Вы беседовали с Олегом Игоревичем? — тихо откликнулась Хованская.

— Беседовали. А вы, дражайшая, думаю, в самом скором времени встретитесь с ним на очной ставке. Разъясните… ну, например, вопросик о том, для чего же это вы нашу всеми уважаемую знаменитость под замком у себя на чердаке мясо гнилое заставили нюхать! — разозлился Колосов.

— Вы перебили меня, молодой человек, — сказала Хованская. — И напрасно. Мы с Катей говорили… об искренности. И я ни на йоту не уклонилась от этой темы. Я просто хочу, Я чтобы вы оба поняли, что же тут на самом деле происходит. И я просто пытаюсь объяснить вам в том числе и поступки Олега Игоревича.