Судите сами, как я был изумлен словами Сансера; я спросил его, как он узнал то, что мне рассказал. Он поведал мне, что, как только я вышел из его дома, Этутвиль, его близкий друг, не посвященный, однако, в тайну его любви к госпоже де Турнон, явился с ним повидаться. Не успев сесть, он разразился слезами и стал просить у Сансера прощения, что скрывал от него то, что собирался сказать теперь; он умолял пожалеть его, он хотел открыть Сансеру свое сердце, ведь тот видел перед собой человека, более всех на свете опечаленного кончиной госпожи де Турнон.

«Это имя, – продолжал Сансер, – так меня поразило, что хотя первым моим побуждением было сказать ему, что я опечален больше, чем он, у меня не хватило сил говорить. Затем он рассказал мне, что был влюблен в нее уже полгода; что он все хотел мне об этом рассказать, но она прямо ему запретила, и так строго, что он не посмел ослушаться; что он понравился ей почти сразу же, как только в нее влюбился; что они скрывали свою страсть ото всех; что он никогда не бывал у нее открыто; что он был счастлив утешить ее после смерти мужа; и что, наконец, он собирался жениться на ней, как раз когда она умерла; но что этот брак, основанный на страсти, казался бы заключенным из долга и послушания: она сумела сделать так, что отец приказал ей выйти за него замуж, чтобы не было слишком разительной перемены в ее поведении, показывавшем, что она и не помышляет о вторичном замужестве.

Чем больше Этутвиль говорил, – сказал мне Сансер, – тем больше я верил его словам; они казались мне правдоподобны; время, когда, как он утверждал, началась его любовь к госпоже де Турнон, совпадало с тем, когда я стал замечать в ней перемену; но спустя минуту я уже думал, что он лжет или по меньшей мере бредит. Я был готов ему это сказать, затем мне захотелось все выяснить, я начал его расспрашивать и сделал вид, что сомневаюсь в его словах; в конце концов я приложил столько усилий, чтобы увериться в своем несчастье, что он спросил, знаком ли мне почерк госпожи де Турнон. Он положил мне на постель четыре письма от нее и ее портрет, в эту минуту вошел мой брат; у Этутвиля лицо было так залито слезами, что он принужден был удалиться, чтобы это скрыть, он сказал мне, что вернется вечером забрать то, что мне оставил, а я поторопил брата уйти, под тем предлогом, что мне нездоровится, – мне не терпелось взглянуть на те письма, что Этутвиль у меня оставил, в надежде найти там что-нибудь, что дало бы мне возможность не верить всему сказанному Этутвилем. Но увы! Что же я там нашел? Какую нежность! Какие клятвы! Какие твердые обещания выйти за него! Какие письма! Мне она никогда не писала подобных. И вот, – продолжал он, – я страдаю одновременно и из-за ее смерти, и из-за ее неверности; эти два горя часто сравнивают, но никогда один и тот же человек не мучился тем и другим сразу. Признаюсь, к стыду своему, что утрата ее мне все еще больнее, чем ее измена; я не могу счесть ее настолько виновной, чтобы смириться с ее смертью. Если бы она была жива, я мог бы утешиться тем, что высказал бы ей свои упреки и отомстил за себя, заставив ее понять, как дурно она поступила. Но я не увижу ее больше, – повторял он, – я не увижу ее; это несчастье – величайшее из всех. Я желал бы вернуть ей жизнь ценою своей. Что за мечты! Воскреснув, она жила бы для Этутвиля. Как я был счастлив вчера, – воскликнул он, – как счастлив! Я скорбел больше всех на свете, но моя скорбь была естественна, и мне было сладко думать, что я не утешусь никогда. Сегодня все мои чувства извращены. Ее притворной страсти ко мне я плачу ту же дань скорби, какую был бы должен платить страсти искренней. Я не могу ни ненавидеть, ни любить память о ней; я не могу ни утешиться, ни страдать. Но сделайте хотя бы так, – сказал он, вдруг оборотившись ко мне, – чтобы я никогда не видел Этутвиля; одно имя его наводит на меня ужас. Я отлично знаю, что не имею никаких причин быть на него в обиде: это я виноват, что скрывал от него свою любовь к госпоже де Турнон; если бы он знал об этом, то, быть может, не увлекся бы ею и она не была бы мне неверна, но он приехал ко мне рассказать о своем горе; мне его жаль. Да! Он вправе горевать, – воскликнул Сансер, – он любил госпожу де Турнон, был ею любим и больше никогда ее не увидит; и все же я чувствую, что не сумею победить свою ненависть к нему. Еще раз умоляю вас сделать так, чтобы я с ним не встречался».

Затем Сансер снова стал плакать, горевать о госпоже де Турнон, говорить с ней и обращаться к ней с самыми нежными словами; после чего он перешел к ненависти, жалобам, упрекам и проклятиям. Видя, в какое он впал неистовство, я понял, что мне понадобится помощь, чтобы его успокоить. Я послал за его братом, с которым расстался у короля; я поговорил с ним за порогом спальни, до того как он туда вошел, и рассказал, в каком состоянии Сансер. Мы отдали распоряжения, чтобы уберечь его от встречи с Этутвилем, и употребили часть ночи на то, чтобы постараться вернуть ему способность рассуждать здраво. Сегодня утром я застал его в еще большем горе; брат его остался с ним, а я вернулся к вам.

– Не могу и передать своего удивления, – промолвила принцесса Клевская, – я полагала госпожу де Турнон неспособной на любовь и обман.

– Нельзя быть искуснее ее в ловкости и притворстве, – отвечал принц Клевский. – Заметьте, что когда Сансеру показалось, будто она переменилась к нему, это и вправду произошло – она увлеклась Этутвилем. Этутвилю она говорила, что он утешает ее в потере мужа и что это из-за него она выходит из затворничества; а Сансер думал, будто причиной тому наше решение, что ей не стоит больше выказывать столь глубокую скорбь. Она уверяла Этутвиля, что скрывает их связь и притворяется, будто выходит за него по воле отца, потому что печется о своем добром имени; на самом же деле она так поступала, чтобы бросить Сансера, не дав ему оснований для обиды. Я должен вернуться, – продолжал принц Клевский, – чтобы навестить этого несчастного, и думаю, что вам также следует возвращаться в Париж. Вам пора встречаться с людьми и принимать множество визитов, избежать которых вам все равно не удастся.

Принцесса Клевская с ним согласилась и на следующий день вернулась в Париж. В отношении господина де Немура она ощущала себя спокойнее, чем раньше; все, что сказала ей госпожа де Шартр на смертном одре, и боль от ее утраты притупили в ней те чувства, которые казались ей исчезнувшими навсегда.

В тот же вечер дофина приехала с ней повидаться и, засвидетельствовав свое участие в ее горе, сказала, что хочет отвлечь ее от грустных мыслей и для того расскажет все, что произошло при дворе в ее отсутствие; она поведала принцессе Клевской множество удивительных вещей.

– Но что мне более всего хотелось вам рассказать, – продолжала она, – так это доподлинную новость, что господин де Немур страстно влюблен, но даже самые близкие его друзья не только не получают от него признаний, но даже не догадываются, кто эта любимая им особа. А ведь любовь эта настолько сильна, что ради нее он пренебрег надеждами на корону, вернее сказать, отказался от них.

Затем дофина рассказала все о перипетиях в английских делах.

– Все, что я вам говорила, – продолжала она, – я узнала от господина д’Анвиля; он мне сказал утром, что король вчера вечером послал за господином де Немуром, получив письмо от Линьроля, который просит разрешения вернуться и пишет королю, что не может более находить для королевы Англии убедительных объяснений задержки с приездом господина де Немура; что эта задержка начинает ее оскорблять и что, хотя она и не дала еще решающего положительного ответа, но сказала достаточно, чтобы он поторопился с путешествием. Король прочел это письмо господину де Немуру, а тот, вместо того чтобы говорить серьезно, как он это делал вначале, стал смеяться, шутить и издеваться над надеждами Линьроля. Он сказал, что вся Европа осудила бы его безрассудство, если бы он отважился ехать в Англию с упованиями стать мужем королевы, не будучи уверенным в успехе. «Кроме того, я полагаю, – прибавил он, – что потрачу время напрасно, отправившись в путешествие как раз тогда, когда король Испании прилагает такие усилия, чтобы жениться на английской королеве. Возможно, он был бы не слишком опасным соперником в любовном состязании, но что до брака, то тут, я думаю, Ваше Величество едва ли посоветует мне что-либо у него оспаривать».