Пауль Нишец, составлявший в штабном блиндаже инвентарные списки взводного оружия, слышал, как за тонкой переборкой происходил разговор между войсковым инструктором и новым командиром тринадцатого взвода.

— Вы напрасно, — сказал фон Герделер, — гак резко отнеслись к этой мистерии своего солдата Яунзена. Времена изменились, лейтенант, и мы должны поддерживать в нижних чинах уверенность в победе любыми средствами. Я внимательно прочел рукопись и ознакомился с анкетой ее автора. Как в первом, так и во втором случае я не нашел ничего предосудительного. Единственная ошибка, которую я обнаружил в мистерии, это чересчур далекая дата нашей победы — тысяча девятьсот пятьдесят третий год! Надо переставить эту дату хотя бы на сорок восьмой, и рукопись можно популяризировать в войсках. Она будет пользоваться несомненным успехом, так как мистерии присущ мягкий немецкий юмор и — что самое главное! — в ней есть оптимизм солдата, до конца верящего в непобедимое дело фюрера… Проследите, лейтенант, как Франц Яунзен будет вести себя в боевой обстановке, и, если он хорошо проявит себя, представьте его к награде…

«Вот и воюй, — думал потом ефрейтор, — когда само командование перекидывает даты победы, как игральные кости…»

Он долго ждал, когда придет приказ о разжаловании его в рядовые, но такого приказа не поступало. Видно, командование не очень-то дорожило попавшим в плен Вульцергубером, а может быть, учло и то, что в ответственный момент у Нишеца не имелось при себе никакого оружия.

Вечером, когда отделение Нишеца уходило на боевую позицию, лейтенант Вальдер сказал:

— Проследите, ефрейтор, за тем, как будет вести себя Франц Яунзен в боевой обстановке…

Франц Яунзен вел себя в боевой обстановке так, что Нишец пригрозил сорвать с его каски эдельвейс — любимый цветок фюрера, чтобы не позорить славу горных егерей. Яунзен весь дрожал и тыкался лицом в снег от каждой пули.

«Нет, — брезгливо думал ефрейтор, — не видать тебе, парень, Железного креста!..»

Но Яунзен скоро получил Железный крест — и не за фантастическую мистерию, не за ратные подвиги, а совсем за другое.

Дело в том, что его дружба с папашей Иосифом Оттеном, как звали во взводе этого пожилого егеря, день ото дня крепла. Папаша, сильно тосковавший по родной семье, рассказывал Яунзену о том, какая у него добрая жена, показывал ему фотографии своих детей — их было у него трое, и все — девочки.

Оттен постоянно мечтал попасть в отпуск или же получить ранение, чтобы отправиться в Германию. Не зная, как вырваться из этого военного ада, папаша Оттен решился на крайность: задумал прострелить себе руку.

Сделать это самому было невозможно: на ране остался бы пороховой нагар, и медицинская комиссия подвела бы его под трибунал. Тогда егерь попросил Франца Яунзена выстрелить ему в руку с дальней дистанции, чтобы ранение выглядело естественным.

— Хорошо, — согласился Яунзен, — пойдем!

Они забрались в глушь сопок, где пустовали окопы второго оборонительного рубежа, сооруженного на случай прорыва русскими фронта. Папаша Оттен занял окопчик, повременил, пока Яунзен приготовился для стрельбы из другого окопчика напротив. Потом зажмурился и выставил свою руку наружу…

Но выстрела не было.

Папаша терпеливо ждал. Минуту, две. Наконец стал махать рукой. Выставил, наконец, сразу две руки.

И все равно Яунзен не стрелял…

Тогда егерь высунул из окопа голову и крикнул:

— Эй, Франц!.. Чего же ты?..

И грянул выстрел. Яунзен был неплохим стрелком: пуля попала точно в переносицу. Молодой фашист полюбовался своей работой и пошел прямо к командиру взвода.

— Герр лейтенант, — доложил он, — я убил изменника германской нации!..

Через несколько дней на груди Яунзена уже красовался Железный крест первой степени.

— Номер 131313, — сказал Яунзен. — Три раза по тринадцать. Это редкость!

— Выживи до конца войны, — ответил ему Нишец. — Вот это будет действительно редкость…

Корабельный батька

Закончили еще один поход. Прохор Николаевич все это время, несколько суток, провел на мостике. Здесь же, на морозном ветру, он жевал всухомятку бутерброды, здесь же и спал, свернувшись калачиком возле компасного нактоуза.

— Ты меня, если что там будет, толкай, — говорил он рулевому. — Ты меня толкай прямо ногой, не стесняйся, братец…

В море было тревожно. Сигнальщики не раз замечали перископы подлодок; одна субмарина выпустила по «Аскольду» торпеду — Рябинин вовремя отработал машинами, и смерть прошла всего лишь в полутора метрах от борта. Над морем низко стелился туман, и плавающие мины, как назло, чуть ли не сами лезли под форштевень, их едва успевали расстреливать.

А однажды мину заметили слишком поздно. Тратить время на отдачу команд и ждать их исполнения было равносильно гибели: мина качается уже вот-вот рядом, вертится не воде жирными боками, тычет в туман острыми рожками. И тут не растерялся Самаров: как стоял позади рулевого, так и навалился на него сзади, положил свои руки поверх ручищ Хмырова. От резкой перекладки курса «Аскольд» круто покатился вправо, оставляя мину по левому борту. Но корма судна стала на повороте заноситься влево, снова грозя столкновением с миной. Самаров крутанул штурвал в обратную сторону, так что ноги у Хмырова чуть не проволоклись по палубе. Но мину уже отбросило бурной работой винтов, и когда замполит спустился с мостика, матрос с трудом разогнул пальцы, сведенные на рукоятках штурвала.

— Ну и силища, — сказал он, — в комиссаре-то нашем! А сам худенький, и не подумаешь…

Эти бессонные дни и ночи, проведенные в морском дозоре, настолько утомили Прохора Николаевича, что, едва патрульное судно бросило якоря, он спустился в каюту и решил уже не выходить из нее сегодня. Сидя в кресле за рабочим столом, на котором книги, чернильница и бюст Ленина еще оставались закрепленными по-штормовому, капитан думал о будущем, о своей службе, о разбросанной по океану семье.

Последнее время он все чаще и чаще задумывался о сыне. Однажды он заметил, как Ирина Павловна тайком от него читала брошюру о боевых действиях торпедных катеров. Читала нахмурясь, закусив губу, и весь день у нее было испорченное настроение. Вечером она все-таки призналась ему: «Ты знаешь, Прохор, некоторые катера, оказывается, сбрасывают торпеды с дистанции пистолетного выстрела. Это же верная гибель!» Он ответил: «Сбрасывают с близкой дистанции потому, что это верная гибель врагу…» Рябинин как-то отметал в сторону все опасения за жизнь Сережки; его волновало другое. Ирина Павловна даже не знала, что он специально встретился с Никольским, чтобы поговорить с ним о сыне, поговорить начистоту, как воин с воином. Командир «Палешанина» сказал на прощание: «Будьте спокойны, Прохор Николаевич, никаких скидок на молодость делать вашему сыну я не собираюсь. Команда моего катера так мала, что балласта у нас быть не может. Или — воюй, или — выметайся!..»