Дома Лиля грустно рассказывала:

— Мам, декана Жухоницкого уволили. Мам, а меня не исключат из-за него?

— Почему ты так думаешь?

— Это ведь он меня зачислил в институт.

Мария поняла, что Лили коснулся страх, тот самый страх, который всегда жил в ней самой, который жил во всех. Так во второе поколение семьи Бергов переходила та неуверенность, от которой первое поколение хотело и не смогло избавить свой народ, — Лиля все больше становилась жертвой страха. Но надо было ее успокоить:

— Нет, доченька, успокойся: тебя не исключат. Ведь нигде не написано, что это сделал именно он.

— Мам, Боря Ламперт слышал по «Голосу Америки»: многих из наших профессоров арестовали.

— Да, милая моя, к сожалению, это правда.

— Но за что, за что, мам?!

— Не знаю… Ты меня не спрашивай, я сама ничего не понимаю.

В 1951 году, когда Сталину было семьдесят два года, его здоровье стало ухудшаться. Он никогда не любил лечиться и терпеть не мог врачей. Но для ухода за его здоровьем от Кремлевской клиники к нему был прикреплен лечащий врач — профессор Владимир Виноградов, один из лучших терапевтов. Осматривать Сталина было трудной задачей, неприятной и опасной. Нормального, спокойного разговора между пациентом и врачом не было. Сталин молча смотрел на врача, настороженно и злобно, и врачу приходилось больше угождать, чем проявлять профессионализм. В начале 1952 года Виноградов измерил артериальное давление Сталина и нашел его опасно высоким. Сталин молчал, и профессор тоже молчал, никто из них никакой эмоциональной реакции не выказывал. Но Виноградов был обязан дать медицинское заключение и записать в медицинскую карту рекомендации. Назначая лекарства, он написал, что состояние здоровья пациента опасно, поэтому ему рекомендуется полный отдых от работы. Сталин не интересовался тем, что написал Виноградов. Об этом заключении ему сказал Берия.

Диктатору — удалиться от дел?![48] Его деспотическая натура заподозрила вредительство и воспламенилась жаждой мести.

* * *

Как раз в это время следователю Рюмину было поручено допрашивать профессора Этингера, арестованного полтора года назад. Рюмин все вынашивал в голове сфабрикованный заговор. Профессор мог дать ему ключ к его «раскрытию». Он предложил Этингеру:

— Мы знаем, что профессора-консультанты Кремлевской больницы устроили заговор, и знаем, что вы тоже к этому причастны. Это грозит тюрьмой, а может быть, и кое-чем похуже. Вы меня понимаете? За ваше чистосердечное признание в том, что они состоят в заговоре и ими руководит еврейская сионистская организация «Джойнт», я обещаю вам полное освобождение. Вы вернетесь домой и на работу.

У Этингера давно было слабое сердце, а пребыванием в заключении он был ослаблен еще больше. Что он думал, о чем переживал? Очевидно, об очень многом, потому что неожиданно умер, не написав ничего. Казалось, это разрушит план Рюмина. Но у него был талант фабриковать фальшивые заговоры даже против своих начальников. На этот раз он решился на рискованный шаг: он написал докладную записку прямо в секретариат Сталина, о том, что он, дескать, открыл заговор профессоров-евреев, что узнал об этом от Этингера и доложил министру Абакумову; но Абакумов, чтобы не расстраивать Сталина, приказал убить Этингера. К докладу он приложил заключение врача Тимашук.

Для параноидальной натуры Сталина сведения о раскрытии нового еврейского заговора были радостной новостью. Министр Абакумов был сразу арестован как изменник, на его место назначен Игнатьев. Рюмин был произведен в генералы, назначен заместителем министра, и ему было поручено провести расследование заговора врачей, раскрыть его до конца.

* * *

Повальные аресты профессоров-консультантов «Кремлевки» начались осенью 1952 года. Мирона Вовси арестовали 10 ноября. Владимира Василенко арестовали в поезде, во время научной командировки в Китай. При всех арестах в квартирах производился обыск: простукивали стены, взламывали паркет — искали обличающие бумаги и даже секретное оружие. Члены семей арестованных должны были сообщать об арестах на работе, их сразу увольняли. А вскоре стали арестовывать и жен профессоров.

Всем арестованным предъявлялись одни и те же обвинения в том, что они агенты американской и английской разведок и выполняли задание сионистов из еврейского общества «Джойнт» — отравляли членов правительства.

Рюмин сам допрашивал многих. Имея столь высокое положение, он мог и не вести допросы, а давать своим подчиненным заранее написанные показания, которые они должны вынудить подписать обвиняемых. Но он был профессионалом и любил этот привычный процесс — выбивать признания из арестованных. Для этого у него был помощник, полковник: теперь полковники были его подчиненными. Обычно полковник держал жертву, а Рюмин бил.

Обвиняемому Мирону Вовси он наносил резкие удары резиновой дубинкой по ногам — по передней стороне ниже колен. От этих ударов лопалась надкостница, а в ней, он знал, сосредоточены все нервные окончания. Это причиняло страшную боль. Вовси стонал, корчился и признавался, что он шпион американской разведки и агент еврейского «Джойнта».

— Через кого ты получил задания?

— Я уже не помню.

— Ну-ка, вспомни! — несколько ударов по одному и тому же больному месту. — Получал от своего двоюродного брата актера Михоэлса? — и опять удары.

— Получал.

— Еще от кого?

— Больше ни от кого.

Еще серия ударов:

— От врача Шимелиовича получал? Признавайся! — занесенная над головой дубинка.

— Получал.

— Подписывай, сволочь! Увести!

Фантазия Рюмина разыгралась, и он потребовал от арестованного, генерала и главного терапевта Советской армии:

— Признавайся, что еще во время войны ты был связан с разведкой гитлеровской Германии.

Вовси хмуро бросил ему:

— Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайте хотя бы германскую — мой отец и семья брата во время войны были замучены фашистами в Двинске.

Рюмин заорал:

— Не спекулируй кровью своих близких! Увести!

Но идти Вовси не мог. Рюмин отдал полковнику приказ:

— Волочи его в коридор, чтобы духу его тут не было[49].

* * *