Легионы могли пройти только двадцать миль в день, но даже это было слишком быстро для вспомогательного войска. На третий день, когда Антоний все еще ходил по колоннам с шутками и предсказаниями победы в будущем году, они уже знали, что их ждет: Монес и парфяне, нападающие сзади, лучники, одним залпом выводящие из строя десятки людей. Некоторые умирали, а тех, кто был тяжело ранен и не мог продолжать путь, оставляли. Когда впереди показалось Матианское озеро, издали казавшееся морем, все вспомогательные силы, кроме горстки людей, исчезли. Их дальнейшей судьбы никто не знал — то ли казнены парфянами, то ли проданы в рабство.

Боевой дух оставался на удивление высоким, пока местность не стала такой крутой, что от колонны пришлось отказаться в пользу квадратов. По возможности Антоний старался строить квадраты размером с когорту — это означало шесть центурий по четыре человека в глубину и с четырех сторон квадрата. Щиты крайнего ряда соединялись вплотную для защиты, как при образовании «черепахи». Внутри пустой середины шли нестроевые, мулы и та небольшая часть артиллерии, которая всегда сопровождала центурии: скорпионы, стреляющие деревянными дротиками, и очень маленькие катапульты. При атаке поворачивались всеми четырьмя сторонами для отражения противника, солдаты задних рядов длинными осадными копьями протыкали животы лошадей, которых заставляли перепрыгивать внутрь квадрата, — к чему Монес, кажется, не был готов. Если благодаря старику Вентидию катафрактов у парфян стало меньше, то выращивание крупных лошадей тоже занимало долгое время.

Дни тянулись медленно, скорость была семнадцать — девятнадцать миль в день, вверх-вниз, вверх-вниз. Все теперь знали, что парфяне следуют за ними, как тень. Случались стычки между галатийской и галльской кавалерией и катафрактами, но армия продолжала идти в том же порядке, стараясь не падать духом.

До тех пор, пока они не поднялись на перевал высотой одиннадцать тысяч футов. Там их застигла такая вьюга, какой Италия никогда не видела. Слепящий снег шел сплошной белой стеной, ветер завывал, земля уходила из-под ног, и люди по пояс проваливались в рыхлую снежную массу.

Чем хуже становились условия, тем веселее становились Антоний и его легаты. Они разделили между собой секторы армии и ободряли людей, говоря им, какие они храбрые, выносливые, не жалуются. Квадраты были переформированы в манипулы, и только по три человека в глубину. После перевала квадраты будут размером с центурию. Но никто, и в том числе Антоний, не думал, что на перевале их могут атаковать: слишком мало места.

Хуже всего было то, что, хотя в заплечном мешке каждый солдат нес теплые штаны, носки, замечательный непромокаемый плащ сагум и шейный платок, люди все равно мерзли, не имея возможности согреться у огня. Когда две трети марша остались позади, у армии кончилось самое драгоценное — древесный уголь. Никто не мог испечь хлеб, сварить гороховую кашу. Люди теперь шли с трудом, жуя сырые зерна пшеницы — их единственное средство существования. Голод, мороз и болезни стали такими мучительными, что даже Антоний не мог подбодрить самых оптимистичных солдат, которые тоже начали ворчать, что умрут в снегу, так и не вернувшись в цивилизованный мир.

— Помоги нам перейти перевал! — воззвал Антоний к своему армянскому проводнику Киру. — Ты верно вел нас два рыночных интервала, так не подведи меня, Кир, прошу тебя!

— Я не подведу, Марк Антоний, — ответил Кир на скверном греческом. — Завтра передние квадраты начнут переход, а после этого я знаю, где можно найти уголь. — Его темное лицо еще больше потемнело. — Но я должен предупредить тебя, Марк Антоний: не верь царю Армении. Он всегда держал связь со своим братом, мидийским царем, и оба они — марионетки царя Фраата. Твой обоз, боюсь, был слишком заманчивым.

На этот раз Антоний слушал. Но до Артаксаты надо было пройти еще сотню миль, а настроение легионов становилось все мрачнее, приближаясь к мятежу.

— Назревает бунт, — сказал Антоний Фонтею. Одна половина его войска находилась по одну сторону перевала, другая половина переходила перевал или ждала своей очереди. — Я не смею показаться солдатам.

— Мы все так чувствуем себя, — уныло сказал Фонтей. — Уже семь дней они едят только сырое зерно. У них почернели и отмирают пальцы ног. Отморожены носы. Ужасно! И они винят тебя, Марк, тебя, и только тебя. Недовольные говорят, что тебе следовало держать обоз в поле зрения.

— Это не из-за меня, — мрачно ответил Антоний. — Это кошмар бесплодной кампании, которая не дала им возможности показать себя в бою. По их мнению, они только и делали сто дней, что сидели в лагере, глядя, как город показывает им средний палец — где ваши задницы, римляне? Считаете себя великими? Вы не великие. Я понимаю…

Он замолчал. К ним подбежал испуганный Титий.

— Марк Антоний, пахнет мятежом!

— Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, Титий.

— Нет, но это серьезно! Сегодня или завтра, а может быть, и сегодня, и завтра. По крайней мере, в шести легионах уже волнения.

— Спасибо, Титий. А теперь иди и подведи баланс в своих книгах или сосчитай, сколько мы должны солдатам. Займись чем-нибудь!

Титий ушел, на этот раз не в состоянии предложить какое-нибудь решение.

— Это произойдет сегодня, — сказал Антоний.

— Да, я тоже так считаю, — ответил Фонтей.

— Ты поможешь мне упасть на меч, Гай? У меня так развиты мускулы груди, что сам я не смогу нанести достаточно глубокий удар.

Фонтей не стал спорить.

— Да, — ответил он.

Вдвоем они провели всю ночь в небольшой кожаной палатке, ожидая начала бунта. Для Антония, уже опустошенного, это был логичный конец худшей кампании, какую римский генерал провел с тех пор, как Карбон был изрублен на куски германскими кимбрами, или армия Цепиона погибла при Аравсионе, или — самое ужасное — Павел и Варрон были уничтожены Ганнибалом при Каннах. Ни одного светлого факта, чтобы осветить бездну полного поражения. По крайней мере, армии Карбона, Цепиона, Павла и Варрона погибли сражаясь! А его огромной армии не дали ни единого шанса проявить свою храбрость — никаких боев, одно бездействие.

«Я не могу винить моих солдат за бунт, — думал Антоний, сидя с обнаженным мечом, готовый покончить с собой. — Бессилие — вот что они чувствуют, как и я. Что они смогут рассказать внукам об экспедиции Марка Антония в Парфянскую Мидию, не плюнув каждый раз при упоминании его имени? Память о нем жалкая, гнилая, абсолютно лишенная почета, гордости за него. Miles gloriosus, тщеславный, вот какой Антоний. Хвастливый солдат. Идеальный материал для фарса. Надменный, позер, самовлюбленный, с сознанием собственной важности. Его успех такой же дутый, как и он сам. Карикатура на человека. Все солдаты над ним смеются, не генерал, а неудачник. Антоний Великий. Ха».

Но мятежа не было. Ночь прошла, словно легионеры ничего и не замышляли. Утром люди продолжили путь, а к вечеру перевал остался позади. Антоний нашел где-то силы идти с солдатами, делая вид, что он ни слова и даже ни шепота не слышал о возможном мятеже.