Полагаю, однако ж, что в этом воспоминании об утрате нашлось место и для бедного Уолтера, ныне умершего, как и мой сын, – так же несправедливо и несомненно и так же нелепо. Я постарался не принимать в этом участия. Да и почему было мне не стараться? Все мы заслуживаем того, чтобы человечество жалело нас и оплакивало. И может быть, заслуживаем более всего, когда уходим от него так далеко, что до нас уж и не дотянуться, уходим и возвратиться не можем.

Телефон Экс не отвечает. Наверное, повела детей к детям подруги. Интересно, следует ли мне ожидать еще одного разговора по душам? Или для меня припасена очередная нерадостная новость? Может быть, Финчер Барксдейл ушел от Дасти и сейчас везет Экс в Мемфис, на свою норковую ферму, чтобы она сидела там и не рыпалась? Насколько тонка нить, на которой подвешен наш покой?

Я наговариваю сообщение: скоро буду – и отправляюсь в полицию, опознавать Уолтера, надеясь, впрочем, что какой-нибудь исполненный чувства ответственности гражданин – может быть, один из «разведенных мужей», прослушивающий полицейскую волну, – успел опередить меня и оказать полиции эту услугу.

Полицейский участок разместился в новом (кирпич и стекло) здании Муниципалитета, я регулярно заглядывал сюда в мучительные дни моего развода. Здание соседствует с самыми солидными особняками города, сейчас оно закрыто, лишь с тыла его ярко светится несколько окон – это полиция. Объезжая здание, я вижу, что последние, дремотные часы пасхального дня отчасти смягчили его строгий республиканский облик. Но для меня оно все равно остается источником опасности, домом, вступая в который я каждый раз испытываю тревожное чувство.

Называю свое имя дежурному, молодому, итальянистой внешности, стриженному ежиком парню с огромным пистолетом и золотистым нагрудным знаком, на котором написано ПАТРИАРКА, и узнаю, что сержант Бенивалли еще не ушел. Дежурный пребывает в ироническом настроении. Судя по его загадочной улыбке, в участке весь день происходило что-то смешное и не вполне пристойное и, будь мы с ним приятелями, он рассказал бы мне уморительную историю. Однако собственная моя улыбка, по-видимому, не располагает его к шуткам, и он, записав имя, отправляется на поиски сержанта.

Я сажусь на скамейку для посетителей, над которой висит большая карта города, вдыхаю обычный для комнат ожидания припахивающий шваброй воздух и, упершись локтями в колени, посматриваю сквозь стеклянные двери то на коридор, то на лужайку, окруженную ильмами, гинкго и молодыми кленами. Снаружи все уже купается в желтовато-коричневом свете, пройдет час, в город вернется дремотная небесная тьма и завершится еще один день. И какой! Отнюдь не типичный. А заканчивается он так же мирно, в таком же тихом, воздушном спокойствии, как и любой другой. Смерть с нашим городом несовместима, и все его силы – муниципальные и частные – в молчаливом согласии пытаются доказать: не было ничего, это просто неверное толкование, превратный слух, о котором лучше забыть. Никто не пострадал. Не тот это город, где можно умереть и все тебя заметят, зато жить в нем, с учетом всех обстоятельств, неплохо.

В поле моего зрения плавно втекают двое велосипедистов. Впереди мужчина, за ним женщина; малыш в безопасном детском креслице, надежно пристегнутом ремнями к папе. Все в белых шлемах. В сумеречном воздухе покачиваются на рамах красные флажки. Вся троица возвращается с неформального молитвенного собрания, которое состоялось на какой-то улице города, в какой-то унитарианской – «обнимем друг друга!» – церкви, обставленной минималистской мебелью; там разливают из бочки сидр, и разрешается произносить слова наподобие «черт» и «проклятье», и все веруют, что жизнь с каждой неделей становится лучше и лучше. (Хотите такую же – заведите в вашем городе Семинарию.) Теперь молодая семья держит путь к дому, и слабый свет ее питаемых магнето велосипедных фонариков пролагает путь древней тьме. Вот едут Джемисоны. Марк, Пат и малютка Джефф. Вот едет сама жизнь. Все так ясно. Теперь нас ничто не остановит.

Но ошибаются они, эти Джемисоны, ошибаются. Я бы мог им все объяснить. Жизнь вечная есть ложь пригорода – худшая его ложь, – и это следует знать до того, как его благоуханные глупые сны станут вашими. Да хоть того же Уолтера Лаккетта спросите. Он сказал бы вам, если б мог.

Из задней двери приемной выходит сержант Бенивалли, в точности такой, как я представлял: широкогрудый, коротко остриженный, с печальными глазами, жуткими шрамами от угрей и кулачищами величиной с боксерские перчатки. Мать сержанта, судя по всему, макаронницей не была, поскольку глаза у него светлые, лицо флегматичное, а квадратноватая голова могла бы принадлежать скандинаву. (Живот, впрочем, совершенно итальянский. Пряжка поясного ремня тонет в нем, а висящий над правым карманом короткоствольный серебристый револьвер он крепко обнимает.) Сержант предпочитает обходиться без рукопожатий. Когда мы встречаемся посреди комнаты, он бросает взгляд на висящую высоко на стене красную табличку ВЫХОД и говорит:

– Мы можем сесть вон там, мистер Баскомб.

Голос у него хриплый, более усталый, чем был в середине дня.

Мы садимся на отполированную посетителями скамью, он открывает папку из желтоватого картона. Офицер Патриарка уходит за стеклянную перегородку, усаживается за стол дежурного, подбирает ноги под стул и принимается листать журнал «Шоссе и трек», с обложки которого улыбается чернокожий герой-автогонщик, нынче телезвезда.

Сержант Бенивалли тяжело вздыхает, перебирает документы. Я молчу, точно задержанный, жду.

– Э-э-э. Ну ладно. Мы связались с родными с… сестрой… из… Огайо, по-моему. Да…

Он приподнимает одну из сшитых степлером страниц и показывает мне яркую фотографию мужских ступней в веревочных сандалиях, пальцы ступней смотрят вверх. Это, несомненно, ноги Уолтера, надеюсь, ими опознание и ограничится. «Баскомб опознал покойника по фотографии его ступней».

– Стало быть, – медленно произносит сержант Бенивалли, – необходимость использовать вас для опознания, э-э, покойного отпала.

– Я-то и прежде ее не ощущал, – говорю я.

Взгляд сержант Бенивалли становится снисходительным.

– У нас, разумеется, есть отпечатки пальцев. Но полную уверенность проще получить таким способом.

– Я понимаю.

– Теперь, – произносит он и перелистывает еще несколько страниц. Удивительно, какое количество бумажной работы уже проделала полиция. (Может быть, у Уолтера были еще какие-то неприятности?) – Теперь… – повторяет сержант и поднимает на меня взгляд. – Вы ведь спортивный журналист, не так ли?

– Так, – слабо улыбаюсь я.

– Кто в этом году станет первым в Восточной лиге?

– Детройт. Хорошая команда.

Он вздыхает:

– Ну да. Наверное. Хотелось бы мне посмотреть их игру. Да времени нет, дела. – Он выпячивает нижнюю губу, опускает взгляд. – Ну хоть в гольф иногда играю, раз в сто лет.

– Моя жена тренирует команду Крэнбери-Хиллс, – говорю я и быстро добавляю: – Я хотел сказать, бывшая жена.