этого никакого секрета, — засмеялась она. — Я вышла замуж за вдовца, уже имея внебрачного ребенка трех с половиной лет.

— То есть внебрачную дочь? — неизвестно зачем уточнила я.

— Да! — кивнула госпожа Антонеску.

Вот тут я впервые подумала: как же она нанялась к нам в гувернантки, когда у нее был ребенок шести лет?

Почему впервые? Потому что еще два года назад она мне сказала: «У меня есть муж и ребенок. Девочка. Четырнадцати лет», — но мне даже в голову не пришло, что все это как-то странно. Почему девочка не живет вместе со своей мамой, а ее мама, то есть госпожа Антонеску, живет у нас?

— А когда моей Елене исполнилось пять лет, — сказала она, словно бы отвечая на мои мысли, — вот тогда этот мужчина, ее отец, все-таки узаконил ее. Удочерил. И забрал себе, в свою семью, к своей жене, она была бездетной. Он был богат и известен в университетских кругах. Он гарантировал моей дочери достойное будущее. Я согласилась. И нанялась в гувернантки к господину Тальницки, от которого как раз ушла жена.

Я смотрела в пол, думая не об этой истории, а о себе. Почему я два года назад, в свои четырнадцать лет, узнав, что у госпожи Антонеску есть муж и ребенок, не задала ей ни одного вопроса? Неужели я такая эгоистка?

— А мой муж, — продолжала госпожа Антонеску, — кажется, даже был рад, что я уехала в ваше поместье… Он женился на мне как-то так, от растерянности и внезапного одиночества, такое случается с пожилыми вдовцами. Впрочем, он был добр и заботлив. Но наследства не оставил. И, наконец, о твоем папе. Видимо, я плохо учила тебя арифметике. Сколько тебе было лет, когда я стала твоей гувернанткой? Забыла? Вспомнила? То-то же! Если бы я родила от твоего папы, я бы, во‐первых, ходила беременная на виду у всех. Ты бы это непременно заметила. Пускай тебе было только шесть лет. Ты бы обязательно запищала: «Ой, мадам, а почему вы стали такая толстенькая?» Не говоря уже о более старшем возрасте. Но главное, сколько бы ей было сейчас лет? Этой твоей воображаемой единокровной сестре? Десять, ну двенадцать в крайнем случае. Так что при чем тут твоя новая знакомая по имени Анна? Какая ты смешная фантазерка. — Госпожа Антонеску говорила очень строго. — И последнее. Насчет твоего папы. Нет, дорогая моя, я с ним не спала. Я даю тебе честное слово.

— А зачем он тогда хотел идти к вам ночью?

— Это ты у него спроси. Да, я помню, один раз была какая-то возня у дверей. Только это было вовсе не ночью. Вспомни как следует. Возможно, все было совсем не так, как тебе сейчас кажется. Возможно, это ты устроила какой-то скандал, какую-то истерику своему папе, размахивала револьвером у него перед носом, оскорбляла его, угрожала самоубийством. Да откуда я знаю? С подростками это случается сплошь и рядом. Вполне возможно, он просто побежал в мою комнату, чтобы позвать меня, чтобы я помогла ему с тобой справиться, а ты вообразила вообще невесть что.

— Убедительно, — сказала я. — Даже очень убедительно. А вдруг вы врете, госпожа Антонеску? Что тогда?

— Тогда я могу только тебя пожалеть, — сказала она. — Если ты не способна поверить честному слову, мне тебя жалко. Да и себя мне тоже жалко. Сколько лет я с тобой занималась, а все на ветер.

Я замолчала.

Не то чтобы я не верила госпоже Антонеску.

Действительно, история ее брака, которую она несколькими штрихами набросала предо мной, казалась мне вполне убедительной. И история с моим отцом у дверей ее комнаты тоже была вполне вероподобна. Я же теперь не помню в деталях наш с папой ночной скандал. То есть, кажется, он и вправду был не ночной, а то, что я вспоминала, могло быть на самом деле совсем не так, а именно так, как говорила госпожа Антонеску. Но как-то слишком гладко у нее получалось.

Конечно, для приличия мне надо было помолчать еще немножко, вздохнуть и сказать: «Извините меня, пожалуйста, госпожа Антонеску. Простите меня. Я вам верю целиком и полностью. Это во мне просто злое детство играет, поэтому я говорю вам такие несправедливые, такие обидные и неправильные слова. Простите».

Но я ничего не могла с собой поделать. Да, конечно, я смешно ошиблась с возрастом ее ребенка, если считать моего папу его отцом. Но не в том дело. Я не знала, был ли этот ребенок на самом деле. И был ли на самом деле у нее этот престарелый и подловатый в смысле завещания муж. А что касается папы, то я просто-таки как будто глазами видела, как он проскальзывает к ней в комнату…

Тут я вспомнила про папиного камердинера Генриха, как я убеждена была в том, что он-то и есть любовник госпожи Антонеску, хотя насчет этого у меня не было ну совсем никаких доказательств, кроме чего-то вычитанного в старых романах. И у меня в голове все совершенно запуталось, но внутри этой путаницы все сильнее и сильнее прорастало убеждение, что она врет. Тоже врет. Врет, как все вокруг, днем и ночью, сами себе и друг другу. Я ничего не могла с собой поделать.

Поэтому я вздохнула, сглотнула слюну и сказала:

— Простите, пожалуйста, госпожа Антонеску. Я вам верю. Я просто злючка и фантазерка. А вам я верю абсолютно. Совершенно. Целиком и полностью. Вы меня прощаете?

— Конечно, — сказала госпожа Антонеску. — Какие странные слова. Ни в чем ты передо мной не виновата. Я рада, что ты мне веришь.

Но по ее прохладному, чуть сладковатому голосу я почувствовала, что она мне не верит ни на грош. Что она не верит моим словам о том, что я ей верю. Что она понимает, что я притворяюсь.

— Ну а с Генрихом-то у вас что-нибудь было? — закричала я. — С папиным камердинером?

— Тебе очень хочется, чтобы меж нами что-нибудь было? — спросила госпожа Антонеску.

— Мне хочется правду, — сказала я.

— Я уже устала от этого разговора, — сказала госпожа Антонеску. — Я отвыкла от твоей трескотни, ты ведь была ужасная болтушка, не заткнуть, не остановить, и мне это очень нравилось, но вот теперь я отвыкла и уже устала. Но если тебе так будет спокойнее, тогда да. Да, было.

— Точно? — спросила я.

— Точно, — кивнула госпожа Антонеску. — Гувернантка всегда спит с камердинером.

— И что, вот так вот все годы, которые вы у нас служили?

— Ну да, разумеется, — сказала она.

— А потом? А потом вы встречались?