* * *

Я перепроверил данные на мониторе миномета, перекрестился, и повернул красный ключ, пробормотав:

— …Последний негритенок посмотрел устало, пошел повесился и… И никого не стало…

Восемь коротких стволов «Искры» послушно ф-фукнули, отправив в небо девственной Афродиты четыре пары элегантных черно-желтых стрел.

Дастин лежал рядом. Молчал. Я сидел рядом, скрестив ноги по-турецки.. Услышал тихую речь Навигатора:

— Комплекс и все сети восстановлены на сто процентов. Передаю свои функции системе мониторинга окружающей среды «Рамзес». Спасибо за приятное сотрудничество.

Я, опираясь кулаками в землю, встал, задрал голову, и раскинул руки, словно ожидая принять объятие. Уже ничего не важно. Я свободен!

Вверху, совсем близко, зажглась звезда, которую я сам создал.

И мы обняли друг друга.

* * *

Ядерный взрыв — это очень красиво. Это абсолютная белизна, распадающаяся на спектр. Это смерть, настигающая тебя как луч света. Смерть, в которую ты погружаешься и принимаешь ее как избавление. Смерть достойная самого великого, но доставшаяся тебе. Жребий решает. А жребий не ошибается. Орел-решка…

Орел!!! Черт-те знает в который раз!

Это прекрасная смерть! Ничего лучше я не видел, и, наверное, никогда не увижу.

Словом, я умер.

Мгновенно.

— Cпрашивайте, — проколов меня взглядом бывалого следователя-инквизитора, сказал Бернар Клервосский. — Вы теперь имеете полное право на любые вопросы. Обещаю отвечать предельно искренне.

— Почему?.. — я запнулся, и сформулировал по иному: — Вернее, ради чего?

— Ради рождения, — непонятно ответил святой, — роды всегда проходят тяжело, будь то человек или… Или не-человек. И вы вдвоем с мистером Роу вполне достойно приняли младенца.

— Младенца? — я вздернул брови.

На зеркальной поверхности круглого озера всплеснула хвостом крупная рыбина.

— Да, младенца. Рожденного никакими не высшими силами, не по чьему-то хотению или повелению, а созданного самой Вселенной. Любая система, в том числе и мир тварный, но неживой, развиваясь, со временем порождает разум. И жизнь. Точно так же, как давным-давно примитивные молекулы на основе соединений углерода усовершенствовались, превратившись в живую клетку. Прошло много времени и эта клетка стала вами. Или, например, мною — я ведь тоже жил на Земле, пускай теперь навсегда переселился сюда.

— Тогда как объяснить библейские рассказы? — я решил, что наконец-то сумею поддеть святого Бернара. — Ну там, «вначале Бог создал небо и землю…». Странно слушать от вас речи, больше подошедшие бы студенту-физику.

— Не умничайте, — нахмурился аббат. — Вы знаете, что Господь создавал Вселенную шесть полных суток, на седьмые же отдыхал. Об этом четко написано у Моисея, в «Бытии». Только не принимаете текст — безусловно, истинный! — буквально. Шесть суток — сто сорок четыре часа. Восемь тысяч шестьсот сорок минут для вас, человека, привыкшего к определенной единице измерения времени. Человека, обитающего на одной конкретной планете, скорость вращения которой и дала возможность названную единицу времени вычислить. Но ведь Господь человеком не является и на Земле постоянного жительства не имеет. Подумайте сами, сколько могут длиться сутки с точки зрения Бога?..

— Теперь понятно, почему здесь солнце зависло, — хмыкнул я. — Исчисляем время по-божественному. Закат, как полагаю, надо ждать через миллион лет?

— Вы как были клоуном, так им и остались, — припечатал меня бывший аббат Клерво.

Замолчали. Бернар ждал моих вопросов, а я не хотел их задавать. Смысла нет. Все ведь кончилось, верно? Я нахожусь там, где заканчиваются все пути, жду решения своей участи (самоубийца все-таки! Таких через Врата не пропускают — смертный грех), и пребываю в меланхолии, породить которую может только ожидание неминуемой вечности, на пороге каковой я восседаю.

— Вас не следует пускать за Врата лишь потому, что вы предались самому страшному греху, порождающему многие другие — унынию! — Бернар по-прежнему слышал мои мысли. — Знаете, что однажды написал один великий поэт, посвятив строки такому же псевдострадальцу как вы? Слушайте:

Ты был грешен! Духовным блудом запятнан и развращен

Жаждой тайны, запретной людям, твой дух навеки смущен.

Ради истины, ради знания

Сам отправил себя в изгнание,

Сам себя наказал потерями

За безверие, за безверие!

Ты был грешен. Ты впал в унынье, сломив себя, как клинок

Без надежды на Божье чудо, поверил, что одинок.

Без надежды во тьме безверия

Сам себя наказал потерями,

Слов молитвы забыл звучание

От отчаянья, от отчаянья!

Если б жизнь тебе дали заново — что исправил бы ты?

Шаг последний — момент признания у последней черты…

— В чем надо признаться? — абсолютно безнадежным тоном перебил я Бернара. Какой последний шаг? И вообще, кому адресованы эти стихи? Я никогда не хотел заполучить никакую тайну, тем более запретную! Вы обвиняете меня в безверии? В отчаянии? Да, грешен. Каюсь. Там, на Афродите нельзя было верить ни во что и ни в кого! Там не было ничего настоящего!

— Отчего же, было, — поджал губы Бернар. — Например, то адское устройство, с помощью которого вы покончили с собой и в результате оказались здесь. Хорошо, я отвечу на ваши вопросы, однако я не вижу смысла в дальнейшей беседе — вы просто потеряли интерес к сущему. Итак. Стихи написаны той ночью, когда инквизиция сожгла последнего Великого Магистра ордена тамплиеров Жака де Молэ в 1314 году. Но процитированные строки можно отнести к каждому смертному, теряющему веру. К вам, например. Только что вы говорили, будто на Афродите не было ничего настоящего? Так зачем верить в не-реальность? Вы создали себе идола — уверовали, будто не-реальность стала реальностью. Идол вас и погубил…

Долгая пауза. Только тростники шумят.

— Оставалось подождать совсем немного и вам открыли бы истину, к которой вы потеряли интерес, заменив его собственным эгоизмом. Несколько минут… Но по крайней мере вы осознали свое безверие и отчаяние. Поняли, что эти грехи ведут к гибели. Возможно, к вечной гибели, — добавил он многозначительно.

У меня сердце провалилось куда-то в область левой пятки. Вот оно! Сейчас отправят в ад!

— М-да… — святой глянул на меня с сожалением опытного, сострадательного врача, видящего перед собой безнадежного больного. — Да не заслужили вы ада! И рая. И даже в чистилище будете лишним. Вот мы как сделаем…

Бернар встал, отряхнулся, поднял свой носовой платочек, аккуратно сложил и сунул в карман пиджака. Я осторожно поднялся вслед, гадая, какую пакость его святейшество придумал на сей раз. Явно ничего хорошего. Перестал я верить в хорошее.