Я никому до этого дня не говорила, что попала в чей-то кинорепортаж.

В день, когда нас освободили английские войска, я весила тридцать килограммов. Ко мне подошел мужчина в форме, и я упала ему на руки, больше не могла стоять. Он подхватил меня и понес в палатку, которая служила лазаретом.

«Вы свободны, — вещали из громкоговорителя по-английски, по-немецки, на идиш, по-польски. — Вы свободны, успокойтесь. Везут еду. Помощь на подходе».

Вы спросите, почему я не рассказывала этого раньше.

Потому что я знаю, какой силой может обладать рассказ. Он может изменить ход истории. Спасти жизнь. Но он также может стать всепоглощающей воронкой, зыбучими песками, в которых застрянешь, не в силах писать свободно.

Вам может показаться, что человек меняется, когда становится свидетелем чего-то подобного, однако это не так. В газетах я прочла, что история повторяется в Камбодже. В Руанде. В Судане.

Правда страшнее вымысла. Некоторые выжившие хотят говорить только о том, что произошло. Они ходят в школы и музеи, храмы, проводят беседы. Они видят в этом смысл. Я слышала, как они говорят, что чувствуют ответственность, возможно, это даже смысл их жизни.

Мой муж — твой дедушка — говорил: «Минка, ты писательница. Представь, какую бы книгу ты написала!»

Но именно потому, что я писательница, я не могу этого сделать.

Оружие, которым владеет автор, — несовершенно. Есть слова, которые кажутся бесформенными и затасканными. Например, любовь. Я могу написать тысячу раз «любовь», и для разных читателей оно будет иметь тысячи значений.

Зачем пытаться перенести на бумагу слишком сложные, слишком всеобъемлющие, слишком подавляющие эмоции, ограниченные набором букв?

«Любовь» не единственное, что невозможно выразить словами.

«Ненависть» тоже.

«Война».

И «надежда». Да, надежда.

Понимаешь теперь, почему я не рассказывала свою историю?

Если пережил подобное, то знаешь, что нет слов, которыми можно хотя бы близко описать пережитое.

Если нет, то никогда не поймешь.

Как чудесно, что никому ни секунды не нужно ждать, чтобы начать делать мир лучше.

Из дневника Анны Франк

Он оказался быстрее меня и сильнее. Когда в конце концов он поймал меня, то зажал рукой рот, чтобы я не могла кричать, и потащил в заброшенный сарай, где швырнул меня на пыльную постель из соломы. Я подняла на него взгляд, гадая, кто же он такой, почему я сразу этого не разглядела.

— Ты и меня убьешь? — с вызовом спросила я.

— Нет, — негромко ответил Алекс. — Я делаю все возможное, чтобы спасти тебя.

Он просунул руку через выбитое окно сарая, взял горсть снега и вымыл им руки, потом вытерся насухо клочком рубашки.

На его плечах, груди, спине нетрудно было разглядеть свежие раны. Но был еще десяток других — узких порезов на внутреннем предплечье, на запястьях, на ладонях.

— После того как он напал на тебя, я стал это делать, — сказал Алекс. — Когда пек хлеб.

— Не понимаю…

В лунном свете шрамы на его руках казались серебристой лесенкой.

— Я не выбирал, кем стать, — сдержанно ответил он. — Я пытаюсь держать Казимира взаперти. Кормлю его сырым мясом, но он всегда голоден. Я делаю все, что могу, чтобы не допустить победы его естества. Я пытаюсь и свое держать в узде. И чаще всего мне это удается. Но однажды он сбежал, пока я пытался найти ему еду. Я выследил его в лесу. Он охотился за твоим отцом, который рубил дрова для печи. Но у того было преимущество — топор. Когда я подбежал и попытался оттащить Казимира, у твоего отца появился шанс нанести ответный удар. Он попал Казимиру по ноге, и тогда я вырвал у него топор. Не знаю, то ли из-за запаха крови, то ли адреналин в моих венах… — Алекс отвернулся. — Не знаю, почему это произошло, почему я не смог сдержаться. Он все-таки мой брат. Это мое единственное оправдание. — Алекс взъерошил волосы, и они стали напоминать петушиный гребень. — Я знал, если такое случится снова, хотя бы один раз — это переполнит чашу. Мне следовало найти способ защитить остальных, на всякий случай. Потому я и попросился к тебе на службу.

Я посмотрела на его шрамы, вспомнила о булочках, которые он каждый день пек для меня и просил съедать до крошки. Подумала о багетах, которые продала на этой неделе, о покупателях, которые говорили, что вкус хлеба — нечто божественное. Вспомнила старика Сэма, который рассказывал: единственный способ защититься от упыря — глотнуть его крови. Вспомнила о розоватом оттенке теста и поняла, о чем говорит Алекс.

Он в буквальном смысле отдавал свою кровь, чтобы спасти нас от себя самого.

Сейдж

Моя бабушка два раза победила смерть. Задолго до того, как я узнала, что она имеет какое-то отношение к холокосту, она победила рак.

Я была еще крошкой, года три-четыре. Мои сестры днем ходили в школу, и мама каждый день водила меня к бабуле, когда дедушка уходил на работу, чтобы не оставлять ее одну во время реабилитации после болезни. Бабушке удалили грудь. Восстанавливаясь после операции, она лежала на диване, я смотрела «Улицу Сезам» или рисовала за кофейным столиком прямо перед ней, а мама убирала, мыла посуду и готовила еду. Каждый час бабушка выполняла упражнение, которое заключалось в том, что она медленно передвигала пальцы вверх по стене, тянулась как можно выше — чтобы восстановить поврежденные после операции мышцы.

Каждое утро, когда мы приходили, мама помогала бабушке принять душ. Она закрывала дверь, расстегивала «молнию» на бабушкином халате, а потом оставляла бабушку ополаскиваться под горячей струей душа. Через пятнадцать минут она негромко стучала и заходила в душ, потом они выходили: от бабули пахло тальком, одета она была в свежий халат, волосы на затылке мокрые, но все тело почему-то оставалось сухим.

Однажды мама, отведя бабулю в душ, отправилась со стопкой сложенного белья наверх.

— Сейдж, — сказала она мне, — сиди здесь, пока я не вернусь.

Я даже не оторвала глаз от экрана: там появился Оскар Ворчун, а я боялась Оскара. Если я отвернусь, он может воспользоваться этим и незаметно выскользнуть из своего мусорного бака.

Но как только мама скрылась с глаз и Оскар перестал мелькать на экране, я побрела к ванной. Дверь не закрывалась на задвижку, чтобы мама могла в любой момент войти. Я сделала щелочку и тут же почувствовала, как от окружившего меня пара начали виться волосы.

Сперва я ничего не увидела — казалось, я вошла в облако. Но потом, присмотревшись, по ту сторону прозрачной душевой перегородки я увидела сидящую на пластиковом табурете бабушку. Воду она выключила, но на голове у нее оставалась шапочка для душа, в которой она напоминала гриб из мультфильма — красный в белых пятнышках. У нее на коленях лежало полотенце. Здоровой рукой она посыпала тело тальком.