– Вперед, Гарик, у нас полчаса! – сев в машину, приказал я.

– У меня не самолет.

– Спасай, брат!

– Другое дело, Егор-джан!

О благословенные советские времена! Мигом промахнув деревеньку Переделки, мы вылетели на простор Минского шоссе, слева показались серые уступы одинцовских многоэтажек, а дальше, почти до самой МКАД шли луга, пашни и перелески. Поднырнув под мост Окружной дороги, мы ворвались в Москву и попали, по счастью, под «зеленую волну»: мчались, не останавливаясь у светофоров, до самой Смоленской площади, где обычно скапливалась пробка. Но и тут нам повезло: через две-три минуты загорелась стрелка, мы повернули на Садовое кольцо, справа мелькнуло устье Арбата, перегороженное, как плотиной, забором, из-за которого виднелись ажурные стрелы монтажных кранов. Но угловой гастроном со своим знаменитым винным отделом работал, несмотря ни на что.

– Там теперь будет пешеходная улица. Лучше, чем в Европе, клянусь солнцем матери! – гордо сообщил Гарик.

– Ты-то откуда знаешь?

– Ханер-папа сказал.

– Кто?

– Как это у вас… Отец невесты.

– Тесть, что ли?

– Ну-да.

– А он откуда знает?

– Ханер-папа все знает.

Поднырнув под Калининским проспектом, мы оставили слева мрачное американское посольство с затейливыми шпионскими антеннами на крыше и свернули на улицу Воровского. В распахнутых воротах Дома Ростовых мелькнул бронзовый Лев Толстой, которого никогда не исключали из партии, а всего лишь отлучили от Церкви. Гарик лихо развернулся через сплошную линию и резко, с визгом (колодки-то казенные) затормозил у крыльца.

– Двадцать восемь минут! – победно объявил шофер, посмотрев на часы, новые, с синим импортным циферблатом.

– Спасибо, Гарик-джан! Благодарность в приказе.

– Лучше премию дай. Мне теперь «сини» готовить надо.

– Что это такое?

– Подарки на свадьбу. На подносах. Дорого стоит.

– Да ты теперь вроде не бедный, – я кивнул на его новые часы.

– Ханер-папа подарил. Я пока заказы заберу?

– Забери. Деньги у Макетсона.

Взлетев по ступенькам, я бросил плащ на руки гардеробщика Зимина. Он привык к опаздывающим на заседания и, ловко подхватив одежду, успел щеточкой обмести мои плечи от воображаемой перхоти да еще поймать на лету двадцать копеек.

– Стой! – остановила меня Этерия Максовна, сидевшая у лампы. – Куда летишь? У тебя еще две минуты. Отдышись! Запомни, Жорж, никогда никуда не входи запыхавшись. Это неприлично! Мужчин, которые прибегали ко мне на свидание, тяжело дыша, я сразу отправляла домой. Ну, вот – теперь можно!

Я глубоко вздохнул, будто собрался прыгнуть в прорубь, и вошел с боем часов. Члены парткома, плотно обсевшие зеленый стол, уставились на меня с обидой. Арина постучала пальцем по лбу: мол, нашел куда опаздывать!

– Георгий Михайлович, вы что себе позволяете? – взревел багровый от гнева и коньяка Шуваев, глянув на часы. – Заранее надо приходить.

– Извините, пробки… – проблеял я в ответ.

– «Вошел – пробка в потолок. Вина кометы брызнул то-о-ок…» – запел было Лялин, но под тяжелым взглядом ТТ поперхнулся.

– Начинайте, Владимир Иванович, будьте добры, – покачал головой Сухонин. – Председатель комиссии все-таки соизволил явиться. Не можем же мы держать заслуженных людей из-за опоздания вашего подопечного.

– Мой подопечный, Теодор Тимофеевич, явился ровно минута в минуту.

– Мог бы и пораньше, учитывая серьезность порученного дела.

– С этим не спорю. Ковригин пришел?

– В ресторане сидит, – донес Флагелянский – Заказал водку и севрюгу с хреном.

– С хреном? – переспросил Шуваев, играя желваками. – Тогда начнем. Все в сборе?

– Палаткина нет.

– Семеро одного не ждут.

Владимир Иванович встал:

– Товарищи, прискорбный случай, по которому мы собрали экстренное заседание парткома, думаю, всем известен. С рассказами Алексея Ковригина, надеюсь, вы тоже ознакомились…

– С так называемыми рассказами, – мягко уточнил ТТ, оглаживая бороду. – И случай этот, уважаемый Владимир Иванович, скорее возмутительный, нежели прискорбный. Извините за комментарий.

– Да, разумеется, Теодор Тимофеевич, вы правы, как всегда… – насупился секретарь парткома.

– А вы знаете, товарищи, что Козловский предложил мне «Крамольные рассказы» за пятнадцать рублей! В ледерине, – ехидно доложил Борозда.

– Мне – за десять, – вставил Дусин, детский писатель, автор многотомной эпопеи о похождениях хорька Зюзи.

– Этим уже занимаются, – из уголочка успокоил Сазанович.

– Может быть, и так называемыми рассказами пусть занимаются те, кому положено? – вскочила Метелина.

– Мы обсуждаем рассказы, потому что Ковригин – член нашей организации, коммунист с тридцатилетним стажем, – сурово разъяснил секретарь парткома.

– Так называемый коммунист! – зловредным тенорком подбавил Флагелянский.

– А вот это дудки! Пока мы не исключили Ковригина, он коммунист. И не надо, Леонард Семенович, бежать впереди паровоза, можно и под колеса попасть! – огрызнулся Шуваев. – Всем ясно?

– Не отвлекайтесь на мелочи, голубчик Владимир Иванович, нам и без того предстоит принять непростое решение.

– Это не мелочи, Теодор Тимофеевич! Наказать – накажем, но глумиться над большим русским писателем не позволю, пока я секретарь парткома.

Все переглянулись, поняв, что слухи о скором уходе Шуваева с поста не так уж далеки от жизни.

– Владимир Иванович, городской комитет партии принял к сведению ваше особое мнение, – ласково произнес, оторвавшись от служебного журнала, Лялин. – Но для протокола, пожалуйста, повторите вкратце обстоятельства дела.

– А кто ведет протокол? – уточнил ТТ.

– Я… – ответила Арина, светясь женским счастьем.

– Повнимательнее, голубушка, тут важна каждая мелочь!

– Конечно, Теодор Тимофеевич!

– Так вот, для протокола… – морщась и глядя в окно, продолжил Шуваев. – Некоторое время назад в партком из компетентных органов поступила…

– А поточней нельзя ли? Из какого управления поступила? – спросил лысый старичок Ардаматов, автор романов о чекистских буднях, в прошлом заведующий столовой на Лубянке.