– И вы за дело сидели?

– Пожалуй, что и за дело, Это как посмотреть.

– Не понял.

– Был у нас инженер из бывших, я втуз закончил, кое-что петрил, вижу, не так он дело ставит. Мне бы сразу в ГПУ бежать, а я все присматривался, перепроверял, боялся солидного человека оговорить, да и дочка его мне уж больно нравилась. Ну, а когда рвануло, тут всех подмели. И меня тоже. Почему не просигналил? Ты пойми, Егорша, время было сложное, путаное, переменчивое, тогда почти каждого – приходи и забирай. Этот поэсерил, тот у Колчака по мобилизации послужил, кто-то по тамбовским лесам озоровал, четвертый из бывших, да еще золотишко притаил, пятый был нэпманом и фининспекторов дурил, шестой вроде член ВКП(б), да его в уклоны все время шатало, как пьяного. Одним словом, тащи любого, кайло в руки да на Беломорканал. Так что при Сталине брали не всякого.

– Ну да, за опоздание на работу и за пять колосков сажали…

– Не надо повторять разную чепуху, – рассердился ветеран. – Ты теперь-то еще не попадал под облаву?

– Попал недавно, – гордо ответил я.

– И где ж тебя повязали?

– В пивном баре. Но я писательский билет показал.

– Ай, молодец! На пиво не налегай – мозги размягчает. Лучше уж водочку. Но в меру! Так вот, лет через двадцать будут врать, что при Андропове за прогул на улице хватали – и в кутузку сажали. А ведь он всего-навсего народ приструнить решил, с такой дисциплиной мы не то что коммунизма – самого плохонького социализма не достроим. Так же и при Виссарионовиче. Надо было людей в чувство привести. Разболтались. При царе рабочий человек по гудку вставал и к станку бежал, опоздал – сразу расчет или штраф. Вкалывали по двенадцать часов. После революции пролетариат гегемоном стал. Рабочий день – восемь часов и ни минутой больше. Без профсоюза и партячейки не уволишь, не накажешь. Вот гегемон и подраспустился: прогулы, опоздания, брак. А чуть нажмешь – сразу Рабочая оппозиция тут как тут. Как быть? Дело к войне катится, а у нас ни танков, ни самолетов, ни хрена. С конницей Буденного на Гудериана не попрешь. Вот и припугнули пролетариат, мол, не хочешь добровольно на завод вовремя приходить – под конвоем доставят. С колосками та же история. Ты соображай, Егорша, крестьянин прежде на себя работал или на кулака с помещиком батрачил. У себя воровать не станешь, а мироед за своим добром в три глаза присматривает. И тут колхозы объявили, вроде как общее хозяйство. Общее? Ну и потащили… Как остановить?

– Объяснить.

– Объясняли, стыдили – не поняли. Осталось – напугать. Вот и пригрозили: посадим за любое воровство колхозного имущества, самое мелкое. «А за пять колосков с колхозного поля тоже посадите?» «И за пять колосков тоже!» Сколько посадили – сто, тысячу, десять тысяч – никто не знает, но подействовало. До сих пор боятся.

– А если по-другому?

– Как?

– Заинтересовать.

– Чем?

– Рублем!

– Хотели. НЭП объявили. Один срам вышел да голод. Косыгин потом ввел хозрасчет. Многих заинтересовал? Пойми, Егорша, мы народ не простой, путаный. У нас каждый на особинку. Один за веру готов с утра до ночи почти даром ишачить, второй за лишнюю звезду на погоне уездится, третьего только рублем сдельным расшевелишь, а четвертого ничем с печи не поднимешь, лишь поленом березовым. А надо было, чтобы все до единого на страну вкалывали, иначе гибель – время такое. Война на носу. Страх – один выход. Но не простой страх, а созидательный, вперемешку с энтузиазмом. Такое придумать – лишь гению под силу… Все надо взвесить и просчитать, каждую пружинку. Ты думаешь, Ленин со Сталиным случайно сначала евреев над всеми поставили? Нет, специально. Лучшие надсмотрщики, им чужих не жалко. Потому они всеми лагерями и стройками командовали. А когда евреи себя избранными вообразили, их на место опустили. Крым получить хотели, а их к черту на рога, в Биробиджан послали. Все Иосиф Виссарионович продумал, все учел…

– Ага, и Красную Армию перед войной без командиров оставил…

– Опять вранье. Бонапартишек он проредил. Иному младшему лейтенанту мандавошка на погоне маршальской звездой кажется. Она ему Родины дороже, как Тухачевскому. Или зайдем с другого бока. Сколько на Гитлера за войну покушений было? То-то и оно. А на Сталина ни одного. Потому и смог до Победы довести и разруху одолеть. Больше всего боюсь, Егорша, помрет Андропов, свалится на нашу голову какой-нибудь трепач, вроде Хруща, все тогда прахом пойдет…

– А в мудрость партии вы, значит, не верите? – поддел я.

– Партия – это тело, к которому еще и голова нужна. Ладно, ты иди, тебе выспаться надо. Вы завтра над Ковригиным не лютуйте! Он, конечно, мужик спесивый, задиристый, но ему Бог дал талант, а за талант многое прощается.

– Что ж ваш Сталин за талант не прощал?

– Еще как прощал! Он предателей не прощал, даже талантливых. А Ковригин не предатель. Вот Солженицын как есть предатель. А Ковригин – нет, хоть он из кулаков…

– Я почему-то тоже так подумал.

– Ты подумал, а я точно знаю. Но ты, Егорша, с ним по совести поступай. Даже если ошибешься, не так себя корить потом будешь. Вот когда схитришь, а после все равно впросак попадешь, вот тогда даже себе самому сказать нечего. Смотришь в зеркало и видишь подлого дурачину. Ты сам-то читал эти рассказы?

– Читал.

– С душком?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, он за Советскую власть или против?

– Скорее, против. Ему при царе больше нравится.

– Не жил он при царе – вот и нравится. Ладно – иди. А то завтра проспишь, и посадят тебя, как при Сталине… – Ветеран усмехнулся железными зубами, блеснувшими в холодном свете луны.

Мне приснился страшный сон: я арестован по доносу Торможенко и приговорен к расстрелу. Не помогли ни чистосердечное признание (в чем именно – не помню), ни ходатайство парткома, ни заступничество чекиста Бутова. Последнее свидание мне дали почему-то с Летой, но она пришла, ведя за руку Алену, а та упиралась и хныкала: «Не хочу, у него ремень с пряжкой…» Гаврилова обещала ждать, даже если мне дадут 10 лет без права переписки. Дочь поклялась никогда больше не трогать мамины марки. А на Нину мне разрешили взглянуть в зарешеченное окно: жена стояла во внутреннем дворике, на булыжной мостовой в новой шубе и плакала. Я просунул между прутьями руку, помахал, но она даже не заметила.

– Не валяйте дурака, осужденный, и не морочьте голову двум приличным женщинам, вас завтра расстреляют, а им надо устраивать личную жизнь, рожать детей… – сурово посоветовал мне следователь, когда Лета и дочь ушли.

– Я подал кассацию!