фамилию Прессли, твоя судьба предрешена. Смекаете, к чему я клоню? Я немного пою, а найти кого-нибудь, кто могет лабать на гитаре, не составит большого труда. И вот Мирали собрала мне группу. Она — маленькая сообразительная леди. И амбициозная в придачу. Она тут же пошла и купила видеозаписи Элвиса, и я приступил к их изучению. Все это завертелось сразу после того, как меня уволили из тэмплинской «Пивнухи» за то, что я втихую продавал спиртное несовершеннолетним. Ну должен ведь человек как-то зарабатывать, правда? Черт, это же так по-американски! Короче, у меня появилась куча времени, чтобы, валяясь на кровати, изучать старину Элвиса на тех концертных записях. А ещё там были кассеты, на которых он просто рассказывал о своей жизни и всем прочем, так что я смог услышать его гнусавый, с идеальным мемфисским акцентом голос. Потом я начал репетировать с группой. Песни вам знакомы: «Охотничий пес», «Жгучая любовь», «В гетто», «Тюремная скала» — все те мелодии, что заставляют воспоминания светиться, точно угли барбекю летним вечерком. Двигался я лучше, чем пел. Но с другой стороны, вам, возможно, придется сказать то же самое и о самом Короле.

Мирали достала мне костюмы — сплошь чёрная кожа, высокие воротники и море стразов. Она заглянула в «Пивнуху» и уговорила мистера Риггстона разрешить нам выступить там в субботу, и это, черт возьми, было бы ложью, скажи я, что не обливался потом от волнения. Первые несколько номеров получились довольно паршивыми. Мои узкие штаны лопнули по шву, но я знай себе продолжал выступать, потому что какая-то женщина вопила: «Элвис!» — и это вроде как распаляло меня. Позже я узнал, что Мирали дала женщине пять баксов, чтобы та это выкрикивала. И все же справились мы весьма неплохо. Настолько неплохо, что мистер Риггстон пожелал увидеть нас и на следующих выходных, и даже подал объявление в «Джорнал» — тэмплинскую газетенку. Примерно через месяц в «Пивнухе» было уже не протолкнуться от народа. Как я и говорил, люди изголодались по развлечениям.

— Да ни в жисть! — сказал я Мирали, наблюдая, как парень заходит в «Кентукки Фрайд Чикен». На мне была кепка, прятавшая «помпадур», а моё лицо не покрывал макияж «под Элвиса». Я положил пистолет обратно на пол. — Не может он им быть. Этот парень здоровый, как дверь амбара.

— А я говорю: это он! — Её голубые, словно Рождество, глаза нацелились на меня; от их взгляда поджал бы хвост и питбуль. — Ты же видел, как он шёл!

— Черт, да это какой-то жирдяй. Все жирдяи ковыляют на один манер.

— Нет! Я имею ввиду, как он двигал плечами! Ну ты же понимаешь о чем я! Ты сто раз видел это на записях! Говорю тебе: это он. Даже не спорь со мной!

Когда Мирали волнуется, она не хочет, чтобы ей перечили. И видит бог, я бы не рискнул попробовать. Мирали — это сто фунтов взрывчатки с двухсекундным запалом. Я лишь пожал плечами. Парень, на моих глазах прошаркавший в закусочную «Кентукки Фрайд Чикен», был одет в потертый коричневый плащ и ковбойскую шляпу, которая до того запаршивела, что приобрела блевотно-зелёный оттенок. Весил толстяк, наверное, что-то около трехсот фунтов; воротник его плаща был поднят, и не позволял рассмотреть даже профиль лица. Насколько я мог судить, это был просто большой жирный чувак из Юстаса, которому в десять часов вечера пятницы приспичило купить ведерко жареной курицы.

— Пойду посмотрю, — сказала вдруг Мирали. Она открыла дверцу, выбралась из-за рулевого колеса «Шеви» и ступила под дождь. — Держи долбаную пушку наготове, — велела она мне и — я не успел сказать «да» или «нет» — зашагала через парковку.

Я проследил, как она скрылась внутри. Снова поднял пистолет — небольшой короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра с шестью патронами в барабане. Меня била лёгкая дрожь: ночь была холодной для середины октября. Я не сводил глаз с входной двери ресторанчика; мои пальцы бегали по костяной рукояти револьвера. Я был до чертиков испуган, однако от решения своего отказаться не мог. Если этим дождливым вечером пятницы Король, гонимый страстным желанием, приволокется-таки за жареным цыпленком, я его пришью.

Мы не бросили выступать в «Пивнухе». Каждую пятницу и субботу мы собирали толпы народу, и мистер Риггстон внезапно сделался моим лучшим другом. А затем Мирали взялась за чтение одной книжульки в мягкой обложке, которую откопала на гаражной распродаже, и начала бродить по дому с остекленевшим взглядом. Когда Мирали размышляет, она ходит с места на место. Всю ночь напролет она резала круги по дому, словно кошка, что слышит мышь, но не может отыскать норку. Я взглянул на обложку книги. Та называлась «Семь моих сущностей». Её написала какая-то женщина, изображенная на фотографии в длинном белом одеянии, пристально взиравшей в большой хрустальный шар, который держала в ладонях.

Мирали прекратила метаться. Однажды утром она посмотрела на меня и тихонько спросила:

— Дуэйн? Ты когда-нибудь слыхал о ченнелинге?

В общем, она сказала, что некоторые люди — и женщина в белой хламиде была одной из них — умели призывать души умерших и заставляли те говорить. Да-с-сэр, именно так! Эти люди, так называемые ченнелеры, позволяли духам вселяться в себя, в результате чего покойники могли общаться через них с живыми.

— Это самая безумная вещь, какую мне доводилось слышать в своей… — Я не договорил, потому что на лице Мирали появилось выражение, означавшее: молчание — золото.

— Безумие или нет, — сказала Мирали, — но на этом можно подзаработать.

Я, словно охотничий пес, навострил уши.

Дорога к богатству вымощена лохами, и это чистая правда. Я стал ещё дотошнее, чем раньше, изучать записи с Элвисом, пока не усвоил каждое подергивание и каждую ухмылочку. Я прочитал книгу, написанную женщиной в белой накидке, и хотя до меня далеко не все дошло, я усвоил достаточно, чтобы в разговоре сойти за сведущего человека. Главным образом я прорабатывал акцент Элвиса, поскольку Мирали сказала: это по-настоящему важно — звучать как Элвис. Затем, когда она решила, что я готов, она подала объявления в газеты Литл-Рока, Мемфиса, Ноксвилла, Бирмингема и