Сердце молотило в груди, во рту вновь пересохло — слушая историю Билла о страшной фотографии, он точно знал — его ощущения при приближении к дому в точности повторяли те, что испытывал Билл, входя в комнату Джорджа. И он сомневался, что сам управляет своим телом. Его словно тащили на аркане.

Ноги вроде бы и не шли; вместо этого дом, насупившийся и молчаливый, надвигался на него.

Издалека, на пределе слышимости, до него доносились звуки работающего на грузовом дворе дизельного двигателя и лязгающие удары, которые сопровождали сцепку вагонов. Там формировали состав: одни вагоны загоняли в тупики, другие сцепляли.

Рука Эдди сжимала ингалятор, но, что странно, астма совершенно его не беспокоила, в отличие от того дня, когда он удирал от бродяги с гниющим носом. Оставалось только ощущение, что он стоит на месте и наблюдает, как дом скользит к нему, словно по невидимым каткам.

Эдди заглянул под крыльцо. Никого. Если на то пошло, удивляться не приходилось. Дело происходило весной, а бродяги чаще всего появлялись в Дерри от конца сентября до начала ноября. В эти шесть недель любой человек, если он выглядел более или менее пристойно, мог найти работу на местных фермах. До декабря требовалось собрать картофель и яблоки, поставить изгороди для снегозадержания, подлатать крыши сараев и амбаров, чтобы зима не застала врасплох.

Бродяг под крыльцом Эдди не обнаружил, но следов их присутствия хватало. Пустые пивные банки, пустые пивные бутылки, пустые винные бутылки. Запачканное грязью одеяло, лежащее у кирпичного фундамента, словно дохлая собака. Смятые газеты, старый башмак, вонь, как на помойке. И множество опавших листьев.

Безо всякого на то желания, но не в силах остановиться, Эдди заполз под крыльцо. Он чувствовал, как сердце стучит уже в голове, отчего перед глазами вспыхивали белые звезды.

Под крыльцом вонь усилилась: пахло сивухой, потом и — очень сильно — прелыми листьями. Опавшие листья не шуршали под его руками и коленями. Они и старые газеты только вздыхали.

«Я бродяга, — вдруг подумалось Эдди. — Я бродяга и езжу на товарняках. Вот кто я. У меня нет денег, у меня нет дома, но у меня есть бутылка, и доллар, и место для ночлега. На этой неделе я буду собирать яблоки, на следующей — картофель, а когда мороз скует землю, покрыв ее твердой коркой, что ж, я запрыгну в товарный вагон, который будет пахнуть сахарной свеклой, усядусь в углу, навалю на себя сена, если найду его в вагоне, буду прикладываться к моей бутылке, жевать табак и рано или поздно доберусь до Портленда или Бинтауна,[129]а там, если меня не задержит железнодорожная охрана, запрыгну в один из вагонов „Алабама стар“ и малой скоростью поеду на юг, где буду собирать лимоны, лаймы или апельсины. А если меня задержат, то буду строить дороги для проезда туристов. Черт, мне уже приходилось это делать, так? Я всего лишь одинокий старый бродяга, без денег, без дома, но у меня есть только одно: у меня есть болезнь, которая пожирает меня изнутри. Моя кожа трескается, мои зубы выпадают, и знаете что? Я чувствую, как гнию, словно яблоко, которое становится мягче, я чувствую, как это происходит, как меня выедают изнутри, выедают, выедают, выедают».

Эдди отбросил в сторону грязное одеяло, потер его между большим и указательным пальцами, поморщился от неприятных ощущений. Над тем местом, где лежало одеяло, находилось одно из подвальных окошек. Одну стеклянную панель разбили. Вторая смотрела на Эдди грязным пятном. Эдди наклонялся к окошку, будто загипнотизированный, он тянулся к окошку, к подвальной темноте за ним, вдыхал запахи вечности, затхлости, сухой гнили, наклонялся все ближе к черноте, и, конечно же, прокаженный схватил бы его, если бы астма не выбрала этот самый момент для того, чтобы напомнить о себе. Сжала легкие, еще не причиняя боли, но уже пугая, а в дыхании появился такой знакомый и ненавистный свист.

Эдди отпрянул, и тут же в окне появилось лицо. Появилось столь неожиданно, столь внезапно (и при этом столь ожидаемо), что Эдди не смог бы вскрикнуть даже и без приступа астмы. Глаза его вылезли из орбит. Рот раскрылся. Он видел перед собой не того бродягу с пылающим носом, но сходство имелось. Жуткое сходство. И однако… это существо не могло быть человеком. Ни один человек, до такой степени пожранный болезнью, не смог бы оставаться в живых.

Кожа на его лбу раздалась в стороны. Сквозь нее проглядывала белая кость, покрытая пленкой желтоватой слизи, словно стекло какого-то тусклого фонаря. От носа остался только хрящ над двумя красными, пламенеющими дырами. Один глаз блестел злобной синевой. Вторую глазницу заполняла губчатая черно-коричневая масса. Нижняя губа прокаженного провисла, верхней губы не было вовсе — Эдди видел ощерившиеся зубы.

Существо высунуло одну руку через дыру на месте разбитой панели. Высунуло другую руку сквозь грязное стекло, разбив его на мелкие осколки. Ищущие, хватающие руки покрывали язвы, по ним деловито ползали насекомые.

Попискивая, жадно хватая ртом воздух, Эдди пятился от окошка. Он едва мог дышать. Сердце колотилось с запредельной частотой. На прокаженном были лохмотья какого-то странного костюма из серебристой ткани. В лохмах бурых волос ползали паразиты.

— Как насчет отсосать, Эдди? — прохрипело чудовище, ухмыляясь остатками рта. Оно покачивалось. — Бобби всегда отсосет за десятик, будь уверен, а пятнашку возьмет за переработ. — Он подмигнул. — Это я, Эдди. Боб Грей. А теперь, раз уж мы должным образом познакомились друг с другом… — Одна его рука прошлась по правому плечу Эдди. Мальчик отчаянно заверещал. — Все хорошо, — добавил прокаженный, и охваченный ужасом Эдди увидел, как он вылезает из окошка. Костяной лоб вышиб деревянную стойку между двумя панелями. Руки ухватились за покрытую листьями, комковатую землю. Серебристые плечи пиджака… костюма… что бы это ни было… начали вылезать из окна. Взгляд синего, блестящего глаза ни на мгновение не отрывался от лица Эдди. — Я иду, Эдди, — хрипел он. — Все хорошо. Тебе понравится внизу, с нами. Некоторые из твоих друзей уже здесь.

Рука страшилища вновь потянулась вперед, и каким-то уголком своего обезумевшего от паники, вопящего рассудка Эдди внезапно и со всей ясностью осознал: если эта тварь коснется его кожи, он тоже начнет гнить. Эта мысль вывела его из ступора. На руках и коленях он пополз назад, потом развернулся и рванул к дальнему краю крыльца. Солнечный свет, пробивающийся узкими пыльными лучами сквозь щели между досками, время от времени падал на Эдди. Он разрывал головой паутину, липнувшую к волосам. В какой-то момент он оглянулся и увидел, что прокаженный уже наполовину вылез из окошка.

— От того, что ты убегаешь, пользы тебе не будет, Эдди, — крикнул он.

Но Эдди уже добрался до дальнего края крыльца. Выход перегораживала декоративная решетка. Солнце светило сквозь нее, отпечатывая ромбы света на щеках и лбу Эдди. Мальчик наклонил голову и без малейшей заминки ударил макушкой в решетку, вышиб ее под скрежет ржавых гвоздей. За решеткой росли розовые кусты, и Эдди проломился сквозь них, одновременно поднимаясь на ноги, не чувствуя, как шипы царапают руки, щеки, шею.