Тамарин с неудовольствием вспомнил свое неудачное предсказание относительно абиссинской войны. «Правда, тогда ошибся не я один. Ошиблись крупнейшие военные авторитеты мира. Один тот красавец что написал!.. А ведь если вспыхнет европейская война, то именно он, верно, и будет командовать французской армией, хотя он и стар. Никто ему его предсказания не напомнит. У нас дело другое, могут поставить к стенке и без войны: ошибся насчет Амба-Аладжи, еще раз ошибиться в Испании – каюк. Боюсь? Нет, но неприятно…» Константину Александровичу вспомнились его мысли о мужестве. В своей физической храбрости он был совершенно уверен. «А то, что они называют моральным мужеством, это вещь сложная».

Испанский пейзаж ему не нравился. Все было голо, выжжено солнцем, бесцветно – только разные оттенки серого цвета. Такое же было и небо: бело-серое, мутное, как вода с молоком, иногда, при редком появлении солнца, переходившее в желто-серый цвет, – подобный пейзаж, по мнению Тамарина, приличествовал Африке, а не Испании. Но в отличие от Африки было холодно. «Пожалуй, couleur locale[198]есть, а эдакого испанистого маловато», – думал Константин Александрович, собирая все, что в его памяти хранилось об Испании. Хранилось немного: «Кармен», кастаньеты, мантильи, дуэньи, веревочные лестницы и статуя командора. «Уж солнцу бы тут полагалось быть. Это против игры. Ежели ты Испания, то чтобы было солнце…» Он совсем продрог в своей застегнутой шинели. Есть ему еще не хотелось, но согреться крепким напитком было бы хороши. Тамарин все чаще поглядывал на корзинку с провизией. «Что бы в ней могло быть? Едва ли он догадался вложить какую-нибудь бутылочку. Но кто его знает, может, на счастье, и догадался?»

В одиннадцатом часу они подъехали к селению, которое могло быть большой деревней или крошечным городком. Шофер остановился у гаража, показал еще какую-то бумажку, тоже сложенную необыкновенно аккуратно, и потребовал бензина. Его требование не вызвало радости у гаражиста. Однако тот угрюмо подчинился. Пока автомобиль запасался горючим, Тамарин гулял, разминая ноги и стараясь согреться. На площади была наглухо запертая церковка. «Кажется, старая и благородного стиля», – подумал он нерешительно: архитектурный стиль – дело темное. «Может, тут Сервантес бывал или какой-нибудь Лопе де Вега… Был такой, а что написал, не знаю: не читал, жаль…» Вокруг него собралось несколько мальчишек: его шинель и здесь произвела впечатление – он, впрочем, не знал, какое именно. Во втором этаже небольшого домика женщина сердито захлопнула окно и прокричала что-то едва ли лестное. Константин Александрович отошел. В окне лавки съестных припасов были только колбаса сомнительного вида, грязные овощи и пустые бутылки. В стекле была огромная трещина. Вздохнув при виде бутылок, Тамарин взглянул на часы. «Время для фриштика»[199]. Он иногда себе позволял такие слова: его отец принадлежал к поколению, которое говорило «фриштик», «пашпорт», «Штокгольм» и в котором сыновья называли отца «батюшка».

Телохранитель смущенно спросил Тамарина, не разрешит ли он немного отдохнуть и перекусить. «Да, разумеется, – поспешно подтвердил Константин Александрович, – нам кое-что дали в дорогу. Вон корзинка… Тут в автомобиле и закусим?» Молодой человек вспыхнул и, запинаясь, пояснил, что корзинка дана не им: у них есть своя еда. Он добавил, что немного дальше, за углом, есть кофейня. Правда, едва ли там можно достать еду, но, быть может, что-нибудь все-таки найдется. «Отлично! Вот туда и пойдем». Телохранитель бросился к шоферу и что-то ему сказал. Немец, видимо, тоже обрадовался, но, как показалось Тамарину, сразу потерял к нему уважение.

Константин Александрович хотел было взять корзинку, – на лице телохранителя изобразился такой ужас, точно тяжесть корзинки могла раздавить русского генерала, – молодой человек схватил ее и понес. Шофер тщательно запер автомобиль, показывая выражением лица, что он никому здесь не доверяет. До кофейни идти было недалеко. На углу телохранитель показал командарму здание, развороченное воздушным снарядом. Два этажа его были открыты, как полки этажерки. Очень пострадал и соседний кинематограф. На полуобвалившейся стене висела разорванная, обуглившаяся по краям, но еще свежая по краске афиша, что-то напомнившая Тамарину. «Кажется, стиль рюсс?» На афише были изображены длинноволосый геркулес в красной рубахе с обнаженной шашкой, еще какой-то другой человек, густо окровавленный, с выколотыми глазами, затем блестящий бал в зале непостижимых размеров, что-то еще.

«Ишь в какой мы моде!» – со смешанными чувствами подумал Константин Александрович. Юноша взволнованно пояснил, что в прошлый свой приезд видел здесь эти самые русские фильмы, а как раз на следующий вечер произошла воздушная бомбардировка и погибло множество женщин и детей. «Ох, уж эти мне женщины и дети», – недоверчиво подумал Тамарин и сделал фальшиво-испуганное лицо, как полагается делать при получени известия о смерти чужих людей. Из приличия они пошли дальше молча. По дороге им попадались в самом деле главным образом женщины и дети. Но на углу, перед очень старым двухэтажным домом из тесаного камня, толпились мужчины, в большинстве вооруженные, в военных или полувоенных нарядах, в странных, с прорезами для рук, мантиях на красной подкладке. В полусознательной памяти Константина Александровича на мгновение всплыла его красная подкладка, – он вздохнул, так и не сознав, почему вздыхает. «Живописно, грех сказать! Это, по крайней мере, испанисто…»

Их оглядели с любопытством. Некоторые военные отдали честь командарму, но не все. Кое-кто поспешно отвернулся. В домике стоял адский гул. «Может, домик как домик, а может, тут эдакий Лопе де Вега и жил!..» Наверху, прорезав крики и смех, страшно захрипел радиоаппарат. Толпа устремилась в домик, шум еще усилился. «Это здешний республиканский клуб, – объяснил телохранитель. – Тут же теперь помещается штаб…» Он назвал номер бригады. «Вы зашли бы узнать: уж не случилось ли что-либо важное?» – предложил Константин Александрович. «Мы можем зайти все, никто ничего не скажет». Тамарин с недоумением взглянул на немца. Тот засмеялся и махнул рукой.

Они поднялись по каменной лестнице и вошли в большую переполненную людьми комнату со сводчатым потолком, каменным полом. В комнате галдели люди, стучали пишущие машинки, трещал телефон, что-то выкрикивал радиоаппарат. Беспрестанно входили все новые посетители, в пелеринах, в плащах, в сапогах, начищенных до изумительного блеска. Но и тех, которые носили военную форму, Тамарин не мог серьезно считать офицерами, как не мог серьезно признать, что это заведение – какой бы ни был штаб, хотя бы и незначительной воинской части. В комнате стоял густой дым. У Константина Александровича немного закружилась голова. Телохранитель вернулся от радиоаппарата и заявил, что одержана большая победа, но подробности разобрать было трудно. «Quatsch!»[200]– решительно сказал немец. «Пойдем», – приказал Константин Александрович. Ему было и смешно, и обидно. «Правда, это глушь и далеко от фронта…»

Кофейня была именно такая, какой ждал от Испании Тамарин. Собственно, это была не кофейня, а харчевня. Правая часть дома, очевидно, предназначалась для скота. «Сюда, должно быть, и сейчас приезжают на ослах или на мулах. Уж здесь-то, наверное, бывали Дон Кихот и Санчо Пансо…» Слева была кухня, тоже из тех, что описываются в старых романах, с большим очагом, с веревками, подвешенными к бревнам потолка. «Это для окороков, что ли?» К кухне примыкала довольно большая комната с деревянными столами, со стульями старинной формы, со столиком хозяйки на возвышении. Хозяйка, почтенная усатая женщина, взглянула на военного гостя с явным беспокойством. Поговорив с ней, телохранитель печально сказал, что еды никакой нет, только… Он произнес какое-то трудное длинное слово. «Что такое авельянос? Ну, авельянос так авельянос, – благодушно согласился Тамарин, – а вот нет ли у нее вина? Хереса, например?» Этот вопрос как будто удивил телохранителя. Он снова обратился к хозяйке и, вернувшись, сообщил, что херес есть, сейчас дадут. Немец одобрительно кивнул головой, словно показывая, что и он заказал бы то же самое. Шофер и телохранитель, очевидно, не решались сесть без приглашения. «Что ж, садитесь», – предложил Тамарин: он хотел было добавить: «граждане», но язык по-французски слова citoyens не выговорил; по-русски в свое время, в Москве, почему-то выходило гораздо легче, особенно с 1920 года: в начале революции Константину Александровичу все казалось, что его называют гражданином в насмешку.