Напишет.

Об этом и еще о другом, потому как погибли не только боевики, которых сражаться готовили, но и люди совершенно случайные, которые и вправду шли на бал.

– А еще газетой заниматься надо…

– Какой?

– Обыкновенной… – Димитрий потерся носом о Лизаветину шею. – Правдивой. Чтобы об империи. И вообще обо всем… хорошем и не очень. Ты же хотела писать? Вот и пиши. В свою газету оно как-то сподручней…

Может, оно и так, но что люди скажут?

С другой стороны, они все равно что-нибудь да скажут, и навряд ли доброе, стало быть, стоит ли думать про людей? Тем более она ведь сама хочет.

И газету. И кошку. И семью тоже, чтобы…

Лизавета закрыла глаза. Завтра она поговорит с Навойским серьезно, он ведь должен понимать, что у них нет будущего. Но это завтра. А сегодня можно и помечтать, представив, как оно будет. И даже не о газете, хотя Навойскому кажется, что держать газету просто. Это же работы столько, что и думать не хочется. А раз не хочется, то и не будет.

Лизавета о другом.

О доме, чтобы светлый и с теплыми полами, по которым можно ходить босиком. В нем бы пахло деревом и еще травами.

Солнце. Паркет.

Пианино… она играть не умеет, но в каждом приличном доме должно быть пианино. Или на худой конец рояль. Лучше белый. На него вазу с цветами поставить можно для пущей красоты.

Она представит и эту вазу – тетушка скажет, что это сущее варварство, полировку рояльную вазами портить, – и букет полевых цветов. Вязаные салфеточки, пускай безнадежно провинциальные, но милые.

Кошку на подоконнике. Себя.

И Навойского. В мечтах ему быть можно. С газетой вот и в домашнем простом костюме, даже в тапочках на босу ногу.

Она представит и завтрак… или обед? Ужин?

Не важно, главное, что вдвоем и… они бы говорили. Может, про театр. Или вот про перемены на южных границах, которые сулят то ли войну, то ли наоборот даже, потому как новый паша поглядывает на Запад благосклонно, а вот советники его…

Про людей. Разных. И про себя тоже…

Она заснула, провалившись в этот мягкий, уютный до невозможности сон, в котором все было настолько правильно, что выбираться из него не хотелось. А проснувшись уже ближе к полудню, долго сидела перед зеркалом, не столько собственное отражение разглядывая – а было оно не слишком хорошо, – сколько улыбаясь каким-то своим потаенным мыслям.

В конце концов, если просто попробовать.

И у старых дев есть махонький шанс на счастье…

Ее императорское величество открыла глаза.

Тело было привычно слабым, но вместе с тем удивительно легким. Она попыталась сесть, коснувшись чего-то, что осыпалось прахом.

Золото?

Золото покрывало пол панцирем полновесных монет. Золотые цепочки змейками опутали руки. Золотые браслеты сковали запястья, правда, ненадолго, стоило коснуться, и вновь же стали прахом. Золото уходило.

Умирало, отдав силы той, кому они были нужнее.

Веревия покачала головой: вот, стало быть, как… и кто догадался? А ей бы самой подумать, что ранний оборот ни к чему хорошему не приведет. Но нет, опять понадеялась, что родовых сил хватит.

Босая нога коснулась пола, и вновь золотые монеты истаяли.

Надо будет убраться, вымести прах.

Императрица шла осторожно. Человеческое тело было слишком хрупким. Веревия изнывала от желания обратиться, вернуться к истинной своей сути. Это ведь легко? Теперь, когда тело свежее, не застывшее пока. Стоит лишь пожелать, и нелепые палочки, на которых люди с трудом удерживаются на весу, станут надежным и крепким хвостом. Тонкая кожа покроется чешуей, а глаза… глаза, перед которыми все плывет, станут видеть нормально.

И разве стоит оно? Носить, терпеть неудобный этот облик. Чего ради?

– Брысь, – сказала императрица мыслям и провела ладонью по коротким волосам. Острые иголочки кольнули руку. Ничего, и года не пройдет, как волосы отрастут до плеч, а там еще пара лет – и ляжет на голову знакомая тяжесть.

И вовсе это тело не неудобное. Непривычное.

Не приспособленное к земле. Но так люди под нее и не лезут.

Она поискала взглядом одежду, но… та тоже обратилась прахом. Вот ведь… и что делать? Сидеть? Ждать, пока кто додумается ее проведать? Так холодно как-то, а возвращаться в подобном виде… сраму не оберешься. Правда, стыд – людская придумка, ну так с ними Веревии еще жить не один год.

– Именно, – сказала она, коснувшись ладонью стены.

Камень обиженно молчал. Что, выпила силы? Ей нужны были… линька – дело серьезное. И сам Великий Полоз ее не избежал. Мало кто знает, что раз в сотню лет он опускается под землю и замирает на год… целый год у них был, чтобы сбежать и спрятаться.

Камень все же откликнулся. Слабо. Робко.

Пускай.

Веревия толкнула дверь, и та просто упала. Железные засовы истлели, а вот дерево уцелело. И то верно, над живым у нее сил нет.

Оказавшись в коридоре, она вновь прижала руку к стене. Ничего.

Это ж насколько плохо ей было, если она столько выпила?

Явный отклик она ощутила уже после третьего поворота. А вот и жила, слабенькая, замершая в испуге. Нет, ее Веревия трогать не станет, ей будет мало, но ту, которая дальше свилась змеею, позовет. Потянет из нее серебряную нить.

Сперва нить, а после…

Для кого бы другого одеяние это из ожившего вдруг серебра показалось неудобным, тяжелым, а вот ее императорское величество тяжести этой не ощутила.

Александр ждал на ступенях. Сидел. Держал в руках полупрозрачные туфельки и заговоренную флягу с горячим чаем.

– С возвращением, – сказал он, протягивая туфельки.

– С возвращением, – эхом отозвалась Веревия. Голос ее звучал непривычно глухо, и она закашлялась, вытерла губы ладонью. – Прости…

– Все хорошо?

А у него седины прибавилось. И морщин тоже. Она коснулась лба, отодвинула прядку волос.

– Да как сказать. Могло быть и хуже.

– А могло и лучше?

– Не уверен…

Туфельки были легкие, атласные, украшенные россыпью мелких алмазов. И камни вспыхнули, стоило коснуться их. Потемнели. Налились светом.

– Ты золото принес?

– Одовецкая подсказала… – Александр коснулся серебряного платья, и то потянулось за царской рукой, будто выпрашивая ласку. – Я боялся, что ты не вернешься… звал, звал, а ты…

– Я не слышала.

– Знаю.

– Я вернулась.

– И это хорошо…