– Справишься.

От него пахло лесом. Светлым бором сосновым, в котором ветер гуляет. И да, ей бы хотелось вернуться… к этому вот бору. К солнцу, что, пробираясь сквозь колючий покров, разливается по сухим мхам. Тронуть тяжелую смолистую кору, липкую на жаре.

Вдохнуть запах. Снять ягоду черники или…

– Если поможешь, справлюсь.

– А если нет?

– Поможешь, – уверенно сказал Довгарт. – Куда ж ты денешься. У меня, между прочим, сердце слабое. За мною постоянный пригляд нужен, чтоб целитель хороший, а то прислали каких-то девиц… юбки короткие, губы намалеваны. Срам, а не целительницы!

– Куда прислали?

– Ко мне. – А глаза смеются. – Приглядывать.

– Я им пригляжу, – пообещала Властимира и поднялась, на руку опираясь. – Так пригляжу… я смотрю, тут вообще думают, что если дар есть, то и учить не надобно, само приложится…

– Вот и поучишь.

А солнце там жаркое, даром что лето короче крыла мушиного. Но такого Властимира нигде не встречала…

– Будешь этим… как его… деканом целительского факультета.

– Я?

– А кого мне еще брать? В Арсиноре небось своего не отпустят. Они и тебя хотели звать. Преподавателем. Но я сказал им, что шиш. У них своих хватает, а мне ты нужней.

– В университете?

– В жизни.

Сказал спокойно. Ровно.

И наверное, ему можно верить. Наверное, он не обидит. Только сердце неспокойное – после инфаркта, между прочим, покой нужен – сжалось тревожно.

– Я не буду тебя торопить, – он вновь все понял и – диво дивное – не обиделся. Верно, с годами и огонь горит спокойней. – Только и ты не убегай больше. Ладно?

– Не стану, – пообещала Властимира.

Да и куда ей?

Если от солнца, северного короткого лета и этого невозможного мужчины. У него, между прочим, кусок души Властимириной, а потому приглядывать стоит, пока и вправду не прилипли к этому куску какие-нибудь девицы в коротких юбках и с напомаженными губами.

И вправду срам.

Лизавета просыпалась. И засыпала.

Она открывала глаза, видела над собою лица, но удержаться средь них не могла. Сон тянул ее, и она падала-падала, только затем, чтобы вновь очнуться и открыть глаза.

Тетушка с вязанием.

Спицы касаются друг друга и щелкают едва слышно. И тянется нить от розового клубочка, переплетается узором. Шапка будет? Шарф? Неважно.

Сестры.

Сидят на постели и ругаются, но шепотом, прилично. Шарф несвязанный делят? Или что-то важное? А ведь Ульянка не о шарфах думать должна. Ей пора к учебе готовиться, повторить хотя бы основное, чтобы…

Князь Навойский. Хмурый такой. Сразу просыпаться стало страшно. И захотелось успокоить в то же время: какие бы заботы ни терзали его, все пройдет. Тетушка так говорила и… права была.

Пройдет. Все.

Снова пустота. Голоса.

– Почему она не приходит в себя? – это вновь Димитрий. И сердится, сердится. Право слово, нельзя же постоянно быть жизнью недовольным? Это дурно на пищеварении сказывается, все о том твердят.

– Не знаю, – от Одовецкой пахнет полынью.

И она красивая.

Куда красивей Лизаветы. А еще родовита, богата и вообще…

– Физически она совершенно здорова. Душа ее тоже на месте, только… что-то не ладится. А целовать пробовали?

Это она Навойскому советует? Вот уж удружила… с такими подругами и врагов не надо. Где это видано, чтобы умирающих против воли целовали?

– Ее душа слишком долго была вовне, – этот голос Лизавете незнаком. Он мягкий и теплый, как матушкина лисья шуба. И Лизавета щурится, вспоминая, как некогда с сестрами пряталась под этой шубой. На печи.

Горячо.

Огонь шумит, печь потрескивает. Сестры копошатся, шепчутся о чем-то…

Возвращаться надо, только неохота.

– Ей непросто будет привыкнуть к телу наново.

– Но она не уйдет?

А Навойский беспокоен. Чего он так переживает? Никуда Лизавета не уйдет. Как идти, если ей и шевелиться-то лень.

– Здесь я не волен. Я могу, конечно, привязать душу к телу, но это… не лучший выход. Она сама должна решить.

Что? Лизавета не хочет.

Ей тепло и уютно. И она вновь проваливается в сон.

– Рыжая, – Навойский рядом. Разве позволительно, чтобы мужчина в девичью постель залез, да еще и с ногами. Лизавета надеялась, что он хотя бы сапоги снял. С сапогами оно как-то вовсе уж… неправильно. – Рыжая, открой глаза.

Она бы с радостью, хотя бы для того, чтобы высказаться. У него, может, страсть сердечная или как там в книгах пишут, а у Лизаветы репутация, пускай и старой девы, но это ж еще не повод в постель вот так забираться. Хотя… с Навойским как-то оно спокойней.

И сон отпускает. Почти.

– Не откроешь, я тебя поцелую.

Угрожает?

Невежливо-то как… и вообще… неужели ее, Лизавету, нельзя поцеловать вот просто так, чтобы без угроз и замужа, в который она, может, и сходила бы, если бы с князем, но это же очевидно, что говорил он тогда без полного понимания ситуации. А если с полным, то получается, что замуж Лизавете за князя никак нельзя.

Но он все же поцеловал. Наглец какой.

А сил проснуться и высказать все не осталось.

– Я, конечно, мало что понимаю… – Таровицкая ходила по комнате. Лизавета не видела ее, но каблучки постукивали, особенно если по паркету. Вот когда она на ковер наступала, тогда получалось глуше, тяжелей. – Но вот все-таки пора бы тебе и честь знать… Аглая говорит, что дело исключительно в твоем желании, а еще уверена, что ты нас слышишь.

Не всегда.

Но Таровицкую Лизавета слушала. И даже представила ее себе, такую вот хрупкую и распрекрасную… И отчего-то стало неприятно. Сама-то Лизавета небось в постелях далека от прекрасной. Лежит себе и чахнет. А ну как Навойский увидит разницу?

Всенепременно увидит.

– У меня… как-то так получилось, что подруг не было… откуда им взяться? Нет, в детстве с дворней играла, но потом… какая дружба, когда один над другим стоит? Чушь, а не… меня в пансион отправили на год, но я домой запросилась. Там тоска такая, что не рассказать. Да и другие… говорили, что это я в провинциях своих одичала, только… пусть так. Не хотела я становиться щебечущим ничтожеством, у меня маменька знаешь какая? Маг, огневик, она и воевала, и на Былинском шляхе стояла, когда войска Вышняты откатывались. Там люди били друг друга, не разбирая, друг или враг… рассказывать о том не любит, да и папенька ее воевать не пускает. Правда, она его не больно-то спрашивает. Когда ругаются, то страх просто, но любят друг друга. По-настоящему любят. И потому я тоже хочу, чтобы меня любили… и завидую.