Михаль Бен-Нафтали

Учительница

Ибо невозвратимый образ прошлого грозит исчезнуть с каждым настоящим, которое не осознает своей связи с ним.

Вальтер Беньямин

Перевод с иврита

Анны Субич

Фотография на обложке

Кристины Бертран

ילתפנ־ןב לכימ / הרָומה

Copyright © Keter Publishing House Ltd.

Published by arrangement with The Institute for the Translation of Hebrew Literature

© ИД «Книжники», 2020

© ИД «Книжники», обложка, 2020

© А. Субич, перевод, 2020

© К. Бертран, фотография, 2020

1

С тротуара смыли кровь. Когда не осталось никаких следов произошедшего, дождь, поливочные шланги и дворники общими усилиями очистили асфальт. И снова узкая улица смиренно приняла вереницы людей, бумажный мусор, брошенные на ходу окурки, велосипеды и коляски. Снова бегали дети, спотыкаясь о неровную брусчатку, справляли нужду животные, и даже пустые мусорные баки вернулись на свои места. Время от времени мимо проносились кареты скорой помощи. Опавшие листья сгребли в кучи. Пройдет лет тридцать, и никто не вспомнит ту ненастную ночь, когда покончила с собой учительница, жившая в мансарде одного из немногих сохранившихся с тех пор домов. Сознательно, с той же сдержанной строгостью, с какой она привыкла делать все – оплачивать счета, плавать в бассейне или преподавать, – и с той же бесстрастной беспощадностью, с какой проводила по классной доске своими длинными ногтями, чтобы утихомирить учеников, она – учительница – свела счеты с жизнью.

2

Никто не знал истории Эльзы Вайс. Мало кто называл ее по имени. Обычно ее приветствовали так, будто она какой-нибудь генерал или высокий чиновник, о прибытии которого предупреждают заранее. Она сама придумала себе служение и служила верно и преданно – не людям, не начальству, не своим подопечным, а чему-то иному, возвышенному и неведомому, чего, возможно, сама не могла до конца объяснить. Она вызывала в нас трепет, как богиня ярости. Милостивая Учительница Горгона заваливала учеников домашними заданиями, словно проверяя на выносливость, стойкость и выдержку, и пыталась сломить их волю, чтобы утвердить свой авторитет.

Эльза Вайс не оставила после себя никаких свидетельств своей жизни. Она не желала рассказывать о себе, да и вообще обсуждать что бы то ни было, не хотела читать нам нотации или воспитывать нас. Она вовсе не собиралась определять наши судьбы и самосознание, наши вкусы и моральные принципы. Мы не слышали от нее ни единой внятной идеи или политического мнения, по которым можно было бы судить о ее внутренних убеждениях, о взглядах на знание, истину или веру. Возможно, что-то мы могли бы сообразить и сами. Догадаться, что она не верит в Бога, не соблюдает кашрут или шабат. Она злилась на мир, как человек, начисто лишенный веры. Возможно, и наоборот – хотя все ее существо кричало о нежелании смириться. Если и было в ней что-то религиозное, то выражалось оно в преданности своему делу и невероятном рвении, с которым она выполняла свои обязанности, в самозабвенном усердии во всех делах. Можно сказать, она вкладывала в работу всю душу – если бы не закрадывалось подозрение, что это не душа, а нечто иное.

Редкий снимок, более или менее точно запечатлевший ее примерно в пятидесятилетнем возрасте, – фотография на паспорт, сделанная через двадцать лет после ее приезда в Израиль. Фотография эта кочевала из одного школьного альбома в другой, как если бы тоже обладала могучей силой, жаждущей освободить место для чего-то еще, что не содержит послания, не выражает отношения к миру и лишь воплощает само понятие «учитель». Лицо Эльзы Вайс было зеркалом ее жизни. Это было высокомерное, суровое лицо существа, которое редко нисходит до общения с другими смертными. Изможденное, печальное лицо Мадонны или жрицы – казалось, однажды на нем отразился сильнейший экзистенциальный страх, и с тех пор оно застыло непроницаемой маской, от которой хотелось отвести взгляд. Невозможно было долго смотреть на Эльзу Вайс – становилось не по себе.

3

Каждое утро Эльза Вайс направлялась в школу твердым, быстрым, уверенным шагом, не останавливаясь. Скорее всего, проходила по улице Дизенгоф, поворачивала на Ибн-Гвироль, шла до Шпринцак. А может, предпочитала маленькие улочки – Губерман или Марморек. Никто из нас ни разу не встречал ее вне школы – ни в кафе, ни в театре, ни в парке Меир, ни в городской библиотеке «Бейт-Ариэла», где она проводила долгие часы за чтением книг, ни в бассейне, где плавала. Никто не видел, как она входила или выходила из этих мест. Она возникала в классе будто из ниоткуда, всем своим видом требуя, чтобы ее лишний раз не трогали; появлялась и исчезала из поля зрения по своему желанию. Было невозможно угнаться за ней, когда она направлялась куда-то своей решительной походкой, явно не приглашая никого себя сопровождать.

В то время, когда она нам преподавала, ей было около шестидесяти. Ее маленькое, изрезанное морщинами лицо несло на себе отпечаток внезапно обрушившейся старости. Суровый образ дополняли волосы, уложенные вокруг головы бережно и терпеливо, словно глина на гончарном круге, и поднятые в величественную пирамиду. Если бы кто-то вытащил черную шпильку, которая держала прическу, волосы упали бы до самой талии, создавая обманчивое впечатление, будто их никогда не касались ножницы или бритва. Высокий пучок удлинял узкую и тонкую, плоскую на вид фигуру, облаченную в хлопковые блузки и шерстяные юбки. У нее были выцветшие серо-зеленые глаза – когда-то давно слезы разбавили их оттенок, – но она подводила их ярким синим карандашом, отчего зрачки сверкали, как горящие угли. Полные, припухшие, будто бы искусанные губы были накрашены темно-коричневой помадой. Этот горделивый, яркий образ не сообщал: «Я хороша собой» или «Я существую». Он выражал силу, протест, сопротивление. Эксцентричный макияж бросал вызов самой идее красоты и резко контрастировал с серыми костюмами вовсе не для того, чтобы загримировать лицо, сделать его более юным и привлекательным. То было заявление иного рода: «Не приближайтесь» или «Держитесь подальше». Эльза Вайс пряталась в этом чужеродном теле, которое нетерпеливо отсчитывало прожитые ею годы. При этом она не скрывалась под маской учительницы. Ее убежищем была она сама, единственная в своем роде, закаленная в боях тигрица, прекрасная и ужасная, проворная как лань – несмотря на то что ее вряд ли можно было сравнить с благородным животным,