школу, прекратив тем самым сотрудничество между ортодоксами и неологами, бабушка Роза принялась убеждать маму отдать Эльзу в религиозную школу. Отец, который тоже считал, что мама чересчур потакает бабушке, наотрез воспротивился этой идее. Он считал, что это «перегрузит девочку и приведет к конфликту с нашим образом жизни». «Ты же сама отдалилась от них», – напомнил он маме. И правда: такая школа не подходила свободолюбивой и любознательной Эльзе, могла ввергнуть в депрессию или, хуже того, сделать из нее фанатичку, потому что «такова природа этих процессов. Ты видела, во что превратился Глазнер-младший, когда занял место Глазнера-старшего! Дети склонны впадать в крайности – либо они попросту слабые и недалекие». А дочка его была далеко не слабая. Он боялся, что может случиться с их семьей, если они вдруг разделятся на ортодоксов, неологов и сионистов и у каждого будет по своей микве, мяснику и Торе.

– Но это хоть как-то ее ограничит, – настаивала мама. – Ей нужны рамки. Нельзя же целый день резвиться.

– Пусть играет, если ей хочется. Еще успеет стать серьезной.

Позднее она назвала то утро «утром после». Оно напоминало все предыдущие утра. Эльза тогда училась в третьем классе. Учителя были ею довольны, хотя и жаловались, что она дерзит и на все имеет свое суждение; а в те редкие моменты, когда не высказывает мнения обо всем подряд – оценках, ортодоксах, Боге (она слышала, как мать передразнивает ее перед отцом: «Вот как разговаривает твоя дочь», – и приводит в пример несуразные фразы, которых Эльза раньше времени нахваталась от взрослых), – хихикает ни с того ни с сего и по цепной реакции заражает остальных детей в классе, пока учительница не выставит ее в коридор, чтобы она успокоилась. Все вызывало у Эльзы смех: бочкообразная фигура учительницы, ее голос, похожий на жабье кваканье, смех других детей, свист Яна, когда тот неожиданно нагрянет с визитом. «По мне, так пусть всю жизнь смеется», – говорил папа. За порогом дома она частенько теряла над собой контроль и злилась. Порой сама не понимала, что на нее нашло. Учительница Лея, которая преподавала Тору, написала ей в выпускном альбоме во втором классе: «Ты нежный цветочек, когда не сердишься». Что такого увидела в ней учительница Лея? Какое послание передала этими странными словами, которые так запали в сердце, что она запомнила их наизусть? Эльза подозревала, что должна опротестовать их филигранную правду, которую расшифровала лишь отчасти. Но с воспоминаниями не поспоришь, не предъявишь им претензий – по крайней мере уж точно не тому эпизоду, когда долговязая Сонечка из параллельного класса написала ей поздравление в праздник Рош га-Шана: «Эльза, хорошего года! Желаю радости, света в окошке и любви хоть немножко». И Эльза удивилась вслух:

– Почему ты написала «любви хоть немножко»?

– Для рифмы, – ответила Сонечка.

В то утро она не могла понять, почему у нее такое ужасное настроение. Возможно, она впервые столкнулась с тем, что впоследствии определила как «цену душевного спокойствия», своего рода шаткого равновесия, которое позволяло жить в устойчивом, уверенном ритме; этот ритм сбивался только при столкновении с эмоциями и желаниями других людей – и поскольку сама она давно почувствовала в себе жажду жизни, то не могла не заметить пропасти, внезапно разверзшейся между ней и другими. Кроме того, постепенно она осознавала, что слова родителей сотворяют ее заново – так же как их тела сотворили ее тело.

Сколько она себя помнила, мама запрещала ей пачкать одежду и лгать. Она утверждала, что скрытность – это плохо и что Эльза должна изо всех сил стараться быть хорошей девочкой, которая говорит то, что думает. «Что на уме, то и на языке», – восторженно отзывалась она об одной своей подруге из организации «Озер далим», которая не была лицемеркой в отличие от большинства окружавших ее женщин. Эльза провалила «проверку на вшивость» – так безжалостно мама нарекла происшествие в ванной, выдержав отчетливую паузу между словами, когда они вместе с бабушкой Розой шли по главной улице в синагогу, одетые в праздничные субботние платья. Силясь побороть дурноту, Эльза рассматривала круглый купол элегантного здания, который издали напоминал хрустальную полусферу, и стыдливые капельки мочи просочились ей в трусы, когда она осознала, что произошедшее дома стало достоянием общественности.

С тех пор навязанная мамой миссия завладела ее душой. При всем желании у нее не получалось лгать. Она словно стала прозрачной: не составляло труда прочитать ее самые потаенные мысли. На уроках Торы, когда они проходили Книгу Бытия, она размышляла о том, что зло тоже было порождено словом, точно так же как словом Бог создал солнце, луну, звезды, людей. Слова подталкивали к поступкам, а значит, мы бы не совершали дурных дел, если бы такие люди, как мама или Лея, учительница Торы, не придумывали для каждой оплошности таких убийственных названий. Она могла доказать это текстом Книги Бытия: слово «зло» в ней всегда предшествует злодеянию, словно соблазняя на грязные делишки. Взрослые, скорее всего, ничего не смыслят в словах, хотя их словарный запас гораздо богаче, чем у нее. Вот почему они так безответственно орудуют ими, а потом удивляются, когда слова обретают реальное воплощение. А она не была способна это выносить.

– Ты что, не можешь выбросить из головы то, что я сказала? Это же просто слова, – безразлично пожала плечами мама, когда она обиделась на какое-то высказывание.

– Забудь. Не обращай на нее внимания, – посоветовал Ян, когда Эльза ему пожаловалась. – Мама просто глупая, а ты наказываешь саму себя, реагируя на ее слова.

Но Эльза считала, что Ян не уважает маму, а этого она стерпеть не могла, потому что в этом случае сама становилась объектом насмешки. В конце концов, она была ее дочерью. Себя не обманешь. Лишь годы спустя она осознала, что именно по этой причине придавала такое значение словам матери, превратив ее во всемогущую персону и даже, возможно, в тирана. Но мама не была тираном, она была обычной женщиной – так почему Эльза наделяла ее таким могуществом, а себя недооценивала? Возможно, дремавший в ней страх перед собственной силой побудил ее заключить союз с наложенными на нее ограничениями. Быть может, в душе она нарушала все мыслимые заветы, видела грязные стороны жизни и, слишком рано вкусив от древа познания, подсознательно решила ничего больше не видеть и не знать.

Многие годы спустя, когда она, казалось, навсегда рассталась с маленькой девочкой, которой некогда была, – когда от этой девочки не осталось ничего, кроме крохотного зернышка, которое вдруг зазвенело где-то у нее внутри, когда Эльза