Орина Картаева

Жемчужина коллекции

1

Разлепив опухшие веки, он увидел перед собой кучу мусора, которую видел и обонял каждый день.

– Ых… – выдохнул Брызга.

Он жил на огромном мусорном полигоне, если это можно было назвать жизнью. Но Брызга об этом не задумывался. Повозив сухим языком по гнилым обломкам зубов, он приподнялся на локте, взяв непослушными пальцами грязную баночку из-под йогурта и набулькал в нее спирта из небольшой канистры. Заглотнув спирт, мучительно втянул носом воздух, резко выдохнул, моргая заслезившимися глазами, схватил вторую канистру, с чистой водой, и стал жадно пить.

Короткое «ых» заменяло Брызге почти все остальные слова. И «радость моя, смысл моей жизни», когда с похмелья находил в мусоре недопитую кем-то банку выдохшегося пива, и «(непечатное) вас всех, уродов (еще непечатное)», адресованное конкурентам одного с ним биологического вида и бродячим собакам, и «пожрать бы чо», и «дождь опять, сук», сказанное просто так, в никуда, и вообще весь его скудный лексикон. В последние дни, месяцы, а может, даже и годы – он не считал – Брызга почти ничего не говорил, ни вслух, ни про себя. Нечего было говорить, да и некому.

Спирт привычно обжег пищевод, желудок, оттуда ударная волна опьянения метнулась к мозгу. Брызга поплыл, лег на спину и стал смотреть в небо.

Оно было чистым, безоблачным. Над далекой кучей справа, воняющей тухлой рыбой, дрались и орали чайки. В метре от Брызги толстая черно-серая крыса неторопливо ела, держа что-то в лапках почти по-человечески. Было тепло. Привычные звуки свалки воспринимались ухом не как раздражающий шум, а как дыхание жизни. Шорохи, потрескивания, возня крыс, осторожные, едва слышные шаги собаки, у которой шерсть клочьями облезала с худых боков. С детства знакомый мирок.

Брызгу не удивляло, что лето длится слишком долго, что за последнее время ни разу не было дождя и что каждый раз, когда он открывал глаза, был день. И все те же чайки дрались над той же тухлой рыбой. И крыса была каждый раз та же самая, и ела она, похоже, ту же снедь, что и вчера, и сто дней или лет назад. И никто из двуногих не всегда прямоходящих давно уже не попадался ему на глаза. Мозг Брызги словно покрылся мыльной пленкой, с которой сползало все увиденное, не оставляя никаких следов на нем, ничем не цепляя и не озадачивая. Канистры с «мертвой» и «живой» водой теперь всегда были на расстоянии вытянутой руки от него, и это было главным в его жизни, все остальное – мимо.

Много лет назад Брызга жил вместе с пьющими родителями в крохотной, уделанной до состояния свинарника, квартирке. Он с трудом вспоминал их имена. Злые, когда трезвые, и слюняво-добрые, когда пьяные. Первый раз они угостили его пивом, когда ему было всего года три-четыре. Может, пять лет. Давно это было… Он помнил ночной глухой стук стаканов по столу, невнятные голоса, постоянное чувство голода и мучительную скуку. Когда в его жизни появилось пиво, скука отошла куда-то на задворки сознания, затаилась. Когда пиво сменилось смердящим сивушными маслами самогоном, скука пропала. Но голод остался. Организм рос, требовал еды, и Брызга стал наведываться на мусорный полигон.

Его гоняли бомжи. Опухшие, заросшие бородами и бородавками, воняющие мочой, перегаром, потом. Но Брызга был проворнее и наглее их, потому что моложе. Да и найденный им в мусоре длинный нож, весь в кровавых пятнах, с гардой и долом, со временем добавил Брызге уверенности в себе и определил его на не самое последнее место среди человеческих отбросов.

Выброшенная кем-то туристическая двухместная палатка с прожженным пологом и слегка гнутой стойкой каркаса сподвигла Брызгу к переезду на свалку и проживанию там с марта по ноябрь. На зиму ему приходилось возвращаться в родительскую квартиру. Зимы в этих краях короткие и мягкие, но дождливые. Он приходил домой с подарками – найденным на свалке тряпьем, просроченными консервами и обязательно с пойлом. Отец и мать принимали и его, и подарки благосклонно. Иногда ему казалось, что они вообще не осознавали, что приходящий и уходящий пацан – их сын. Скорее всего, он был для них гостем, не претендующим на их долю выпивки, и это устраивало всех.

Когда Брызге исполнилось восемь лет, он пошел в школу и целых три года, пока мать с отцом еще жили в социальной квартире, ходил в казенное учреждение, когда через день, когда раз в неделю, но всегда чувствовал себя там чужим. Потом, когда их выселили из халупы на окраине фавелы на улицу, он перестал посещать уроки – не видел в них никакого смысла. Читать, считать, писать кое-как научился, чего еще? Однажды, обнаружив родителей мертвыми, но не выпустившими стаканов с ядовитым пойлом из рук, Брызга тихонько ушел и стал жить на мусорном полигоне постоянно.

Ему незачем было работать, потому что свалка давала все: кров, еду, одежду, обувь, а в лекарствах и развлечениях Брызга не нуждался. К болезням он относился, как животное: спал, спал, спал, забившись в кучу гниловатой ветоши, терпеливо ждал, когда болезнь сама пройдет, и она проходила. Нывшие и шатающиеся зубы он выдирал себе плоскогубцами, предварительно заправившись крепким алкоголем, или просто ждал, пока зуб сгниет и перестанет болеть, если не мог его выдрать. Развлечения казались ему такой же бессмысленной штукой, как и учеба. Взрослые бомжи играли порой в кости и карты, усевшись около костра, но азарт никогда не бередил душу Брызги. И женщины ему были не нужны – слишком уродливые они были в его компании, слишком старые и нудные, и он привык обходиться собственной рукой в любое время, когда возникала в том необходимость. Рекламные буллы «ночных фей» и «слешей», найденные на свалке, тоже не вызывали интереса: яркие движущиеся стереофигурки в дорогой одежде и богатых интерьерах казались ему мороком, фата-морганой, показывающей то, чего в нормальной жизни нет и быть не может, а потому и не должно быть, к черту их. Все его время занимал поиск спиртного и еды, спиртного – в первую очередь.

Изредка вспоминал он как Вока, еще не седой, но очень старый на вид, высохший как щепа, с руками, покрытыми сине-багровыми язвами, решил поделиться с ним дозой. Брызга, опасавшийся вообще всего острого, стерпел укол и удивился недолгому блаженству и теплу, пришедшему сразу после укола. Потом Вока угостил его еще раз…