В эти последние полчаса после отъезда фургонов, пока все мы стояли на пороге, или прислонялись к голой стене, или бесцельно бродили из комнаты в комнату, отец провел собственную инспекцию дома и надворных строений. Дом наш находился в четырех милях к югу от города, на холме в центре небольшого участка, к которому с одной стороны примыкало огромное поместье мистера Льюиса Шеклфорда с конной фермой. Инспекция отца состояла не в том, чтобы последний раз окинуть взглядом дом и конюшню, где он наслаждался жизнью двадцать лет, или чтобы бросить взор через небольшую долину — туда, где стояла огромный особняк в георгианском стиле, принадлежащий мистеру Шеклфорду, и где год за годом отец и мать так часто проводили вечера. У его инспекции была лишь одна цель: убедиться, что не забыт ни единый пустяк — даже хлам или мусор. Дом еще не продали, но объявление о продаже повесят на ворота на следующий день. Отец приводил все в порядок. Когда он наконец присоединился ко всем на переднем крыльце и объявил, что мы можем рассаживаться по машинам и выезжать в Мемфис, он сказал — больше себе, чем нам: «Ну, ничего не забыли. Все свое — при нас. Теперь в путь». Главным образом, думаю я теперь, он имел в виду, что при нем есть мы. Несомненно, услышав его слова и в то время понимая их скрытый смысл куда лучше всех нас, мать решила, что мы в его глазах в первую очередь движимое имущество. Возможно, больше из-за этого, чем из-за хлопнувшей дверцы, она и разразилась слезами.

К обеду наша партия пересекла реку Теннесси и прибыла в городок Хантингдон. Там мы остановились на обед в старом отеле на площади. Сам отец родом был, конечно, из Западного Теннесси, и, когда мы вышли из машин в Хантингдоне, я так и чувствовал, как он воспрянул духом — просто потому, что мы въехали в край его детства, где он жил еще до знакомства с Льюисом Шеклфордом. Впервые он попал в Нэшвилл первокурсником колледжа, на рубеже столетий. В Вандербильте он отличился в учебе и играл в футбольной команде на позиции левого дефенсив-энда[7]. Более того, в 1902 году его назвали лучшим эндом Юга, после чего он стал для младших нэшвиллских мальчишек настоящим героем и не мог пройти по Вест-Энд-авеню без того, чтобы за ним не увязалась ватага ребят — вроде маленького Льюиса Шеклфорда. Я много раз слышал, как он говорил о своих первых впечатлениях от Нэшвилла после приезда из небольшого городка Торнтона — центра хлопкового округа в Западном Теннесси, где его отец и дед были юристами и землевладельцами. Он рассказывал, какие элегантные люди еще жили в те времена в Нэшвилле — в старых особняках вдоль Вест-Энд и на Восьмой авеню. В одном из этих домов на Вест-Энд-авеню жила в детстве мать, и там-то он с ней познакомился и начал ухаживать. По воскресеньям парни из Вандербильта буквально толпились под окнами домов, где жили такие девушки, как она. Мать с отцом впервые разговорились на одном из таких воскресных собраний: он стоял в гостиной ее матери, опершись локтем на высокую каминную полку, а она смотрела на него снизу вверх — из-за маленького роста — в его голубые глаза под копной черных волос, — глаза, в которых, казалось, отражался идеал чести и самой истины. После студенческих лет он остался в Вандербильте изучать право, а мать — тогда уже регулярно принимавшая его воскресные визиты — терпеливо дожидалась, когда он доучится и откроет в Нэшвилле свою практику. Тогда они поженились. Кажется, уже очень скоро они — отец со своей замечательной энергией и живым умом и мать с ее балансом живости и благопристойности — стали одной из самых уважаемых и завидных пар на той старомодной общественной сцене.

В столовой большого дощатого отеля в Хантингдоне — в каких-то шестидесяти километрах от места, где отец родился и вырос, — он словно раскрылся. Он знал хозяина отеля, как и клерка за стойкой. Оба были выходцами из его родного округа Торн. Шла последняя неделя сентября, и отец обсуждал с ними урожай и высказывался о политике Западного Теннесси. Бетси и Уайант по чистой случайности столкнулись в столовой с молодыми людьми из Нэшвилла, которые навещали здесь однокурсника из Вандербильта. Наша парочка решила пересесть за столик к ним. Отец явно этого не одобрял, но вслух ничего не сказал. Он продолжал беседу с владельцем, подсевшим к нам за стол. Но время от времени я замечал, как отец беспокойно поглядывал на молодых людей на другом конце зала. Когда мы собрались уходить, он сделал знак Бетси, намекая на скорое отправление. Бетси вскоре поднялась и одна подошла к нам, ждущим у стойки кассы. Помню, как она шла по рассохшемуся полу столовой на высоких каблуках, как красиво развевались ее светлые волосы в «бобе», помню широкую вопросительную улыбку на ее лице. Мне казалось, что она прекрасна и счастлива. И нельзя было не заметить, как Уайант Броули, сидя за столом, не сводит с нее глаз. Отец же наблюдал, как она подходит, без улыбки, будто бы знал, что она несет плохие новости. Она только сказала, что они с Уайантом хотели бы побеседовать с друзьями еще немного. Они нагонят нас через несколько минут. Отец промолчал. Мать улыбнулась и сказала: «Не потеряйтесь». Бетси ответила, что Уайант знает дорогу. И после этого вернулась к столу.

На ухабах щебеночной дороги — которая началась после того, как мы углубились в хлопковый край, — отец периодически замедлялся. По углу наклона его головы под широкополой соломенной шляпой мы с Жозефиной и Джорджи видели со своего заднего сиденья седана матери, что он глядит в зеркало заднего вида, высматривает машину Уайанта. Мы остановились заправиться в фабричном городке Хаксли. Бетси и Уайант так и не появились. Когда мы свернули к станции обслуживания, я увидел, как отец выскочил из «паккарда» на тротуар — лицо красное, соломенная шляпа надвинута на самые глаза. Потом он поспешил внутрь и попросил телефон. Я, Жозефина и Джорджи подошли к окну матери. Она сказала, что отец звонит в Хантингдон — узнать, выехали Бетси и Уайант или еще нет. Лицо у матери вытянулось. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Ему взбрела в голову абсурдная мысль, — начала она, а потом разразилась не слезами, а каким-то истерическим девчачьим смехом, который до того дня я от нее не слышал ни разу, но услышу еще много раз после. Этот смех будет вечным спутником тех случаев, когда несчастье ее детей в новой мемфисской жизни вдруг покажется ей, как она выражалась, «слишком абсурдным» и, следовательно, когда она чувствовала, что больше не может нам ни помочь, ни даже посочувствовать. — Ему взбрела в голову абсурдная мысль, — проговорила она сквозь смех, — что Уайант и Бетси повернули обратно в Нэшвилл и намерены там жениться, на месте, и не ехать за нами в Мемфис!

Помню, как в этот момент потемнело лицо Жозефины. Могу только предположить, что она почувствовала себя брошенной — увидела, что, так сказать, направляется в новую жизнь одна. Сам же я подумал — хотя никогда бы в этом не признался: «А почему бы Уайанту и Бетси не повернуть назад и почему Бетси вообще должна ехать в Мемфис?» Тут я увидел, как из конторы станции выходит отец — с таким же потемневшим видом, как у Жозефины. (У них был одинаковый цвет лица, но при этом столь разные темпераменты, что схожесть редко замечали — кроме моментов, когда они оба демонстрировали какую-нибудь яркую эмоцию.) Мы все смотрели, как он подходит к автомобилю, у которого мы собрались, и заглядывает в переднее окно с водительской стороны.