Светлана Леонтьева

Пьета из Азии

Нет. Это не движения, это парение. Полёт.

Его одежды были из самого синего бархата, самого нежнейшего, шелка…его бёдра качались в такт тактов, его музыка была самой музыкальной, его веселье было самым весёлым, его красный платок был самым красным. Он держал нож во рту остриём внутрь, казалось, что вот-вот разрежет сам себе розовые пухлые уголки рта, что будет всю жизнь теперь смеяться над пламенным весельем людей. Шёлковый платок взметнулся вверх, потёк над потолком. Он не шутил: бачаты был его истинной жизнью, истиной страстью. Он разорвал пуговицы рубахи, распахнул грудь, начал двигать бёдрами. Он не был ничем и никем, кроме продолжения танца, кроме красного платка, кроме крахмальной салфетки в руках Турьи. Кто-то из посетителей поставил бутылку красного вина на стол перед ним, когда он с раскинутыми руками приближался к столу, полному закусок, кто-то достал нож из его треснутого рта, кто-то по-птичьи прикоснулся к его ладони. Из-под чёрного козырька шляпы Арви смотрел и смотрел на людей, которых он заманил, приласкал музыкой, он знал, кто он, кому он единомышленник, ибо пёстрый, острый взгляд был повсюду. Никто не мог не смотреть на Арви, и никто не мог смотреть на него. Это была странная соседская игра в футбол возле святых монастырей, где пела скорбная Пьета, пьянея любовью к миру, кричащая: Остановитесь! С потолка глядели злотые ризы света в разноцветных одеждах огня, он опускал очи долу, и вдруг уходил, удалялся, но не мог уйти до конца. Ибо он знал — там его ждали. Везде ждали, чтобы увезти куда-нибудь, объять. Сидящий во главе стола поднимал над огромным блюдом кривой турий рог, пил красное бордовое вино и финское пиво, пахнущее треской и камбалой. Официант то и дело приносил бутылку за бутылкой белого бургонского вина. Не жалей меня. Не жалей! И кто-то рядом стоящий, с глазами навыкате схватил его за талию, распахнул рубаху, стал тискать и хохотать! Это было буйное рокотание в тени родника в окрестностях пустого Хельсинки. Холодного города. Мощёного древним камнем. Это был Парадиз страсти, выпьем по полной! Ну же! Парня поили вином, сладко тебе? Он много пил, то и дело пускался в жирный, лихой разнузданный танец — это был танец подростка, влюблённого в Турью. Которая билась птицей в клетке, а он — тень этой клетки, перо этой птицы… ты кто? Я — Кент, кенте, простой финский юноша, отойдите от меня. Просто дайте мне денег. Финских марок. Много. Мне не нужна политика, правители, вожди, вражда, викинги, Скандинавия, мне нужна только Турья! Уберите свои задницы. Спрячьте их. Я не за этим пришёл. Не для этого. Эй вы, вонючие толстяки с длинными пивными усами, диким оскалом рта, вытаращенными от желания глазами…

Вот ты возле стола пьющих и едящих. Вот ты на подмостках правительства. Вот ты уже в самом зале парламента! И на тебя смотрят все — праведные и грешники, убитые и убийцы, правозащитники и соглядатаи, приспособленцы и борцы. Борцов мало. Остались лишь лизоблюды и боящиеся правды. Той самой. Злой. Из прошлого века!

…Меня полоснуло изнутри словно ножом. Нет, саблей. Такой острой о двух концах. Или мечом. Серпом. Меня ударило изнутри молнией. Все внутренности словно ошпарило.

Это был он! Здоровый, смеющийся, поднимающий кулачки вверх.

Он был живой. А мой фронтовик-дедушка лежал в Братской могиле. Замёрзший, скорчившийся. Герой, офицер, красавец, гусар. И моя бабушка Саня плакала, рассказывая, что «убивца не нашли», «убивец сбежал». Волчара.

Он пробирался по тропе ночью через Финляндию. Звёзды, лыжня, густой лес, тьма. И этот фриц недобитый, Гунько Микула ехал и ехал, опираясь на палки, не чувствуя усталости. Жить хотел.

А они не хотели? Тысячи детей, стриков, женщин?

Ты подходил, спрашивал — еврей, цыган, москаль, жид, лях? А они были просто людьми. Неважно какой национальности. Слышь ты, собака, удалось тебе скрыться, уползти? Последние сто метров ты, утопая по пояс в снегах, брёл, отирая солёный, вонючий пот. Проволока была заранее перекушена кем-то из твоих спасителей, ты легко нырнул. Но вынырнуть сразу не смог, провалился в яму, которая скрыла тебя по макушку твоих рыжих волос.

— Лёша…Лёша… — услышал я и открыл глаза.

«Надо ехать в Финляндию»! — путёвку в 1997 году было приобрести легко! 19 декабря — несчастливое число предупреждают нумерологии. Но Алексей Иванович Угольников спешил. Поэтому махнул рукой. Пусть будет отъезд 19 числа. Число странное, угольное, чёрное, блестящее, число диктаторов, никакого умиления в неё не было, ничего мимимишного, розового, ни мишек, ни зайчиков, 19 число — это ларец альтруизма, работы ради цели, плана, 19 число — дата рождения вождей, управителей, дата рождения Индиры Ганди. Рождённых 19 числа не сломит жизнь, они равнодушны к предателям, они великодушны ко лжи, если цель требует этого. И в то же время — это число богатства, роскоши, довольствия, число строительства коттеджа, роскошной жизни, катание на яхте, это число благотворительности, зрелости, обаяния. 19 число — это королевский титул. Острожно, одно неверное движение — и всё, обрывы

В Финляндию Угольников поехал на автобусе, который был старым, скрипучим, из советских времён, скорее всего списанным, но от жадности отправленном по трассе. Угольников пропустил мужчину вперёд, двух детишек, женщин. Пусть! Всё равно автобус не поедет, пока все пассажиры не рассядутся по местам.

— Вы планируете ехать? — Угольников обернулся. Женский голос — тёплый, требовательный. «Дама, лет сорока!» — подумал он.

— Да… — кивнул Угольников.

— Что же вы стоите?

У женщины были карие глаза. Ресницы накрашены чуть небрежно, видимо, дешёвой советской тушью. На женщине тяжёлая норковая шуба, шапка с козырьком, на ногах полусапожки на высоких каблуках. Но взгляд — с поволокой, как у простых женщин. Прямо-таки манящий, томный.

— Проходите! — Угольников помог женщине подняться на ступеньку. И стремительно шагнул за ней.

Она села возле окна. Улыбнулась:

— Джентельменствуете что ли? А я подумала, что в дверях трётесь просто так. Для куража.

Карие глаза тепло прищурились.

Как странно. Женщина сама по себе. Голос строгий. А глаза живут сами по себе. Глубокие зрачки, тёплые, южные.

— Я — Лопа! — женщина протянула руку.

— Кто? — переспросил Угольников, усаживаясь рядом на соседнее сидение. — Ах, извините…я не расслышал.

— Всё в порядке. Я привыкла, — женщина улыбнулась. Глаза словно растеклись по лицу: две вишенки, две смородинки. — У меня необычное имя. Пенелопа. Можно Лопа. Можно Пеня. Можно Нела. Можно