примеривая себе. Кто-то нашёл бутылку водки, кто-то банку сельди, кто-то коллекцию ножей.

Мужчина с переднего сидения встал и подошёл к художнику:

— Где его багаж?

— Вот он! — пограничник ткнул жирным пальцем в сторону картин.

Мужчина спортивным движением подхватил сумку и понёс к выходу. Художник вскочил со своего места и ринулся вослед.

— Не имеете права! Я буду жаловаться! Писать письма Борису! Всем! И выше. Самому генеральному напишу!

Мужчина был явно натренированным. У него играли мышцы, икры напряглись. Он кулаком двинул по голове худосочного художника. Левой рукой вышвырнул сумку на асфальт и сел на своё место.

— То-то же! Интеллигенты сраные! У меня дети спать хотят в тёплых кроватях в гостинице! Из-за твоей мазни мы должны два часа ждать?

Художник споткнулся и выпал из автобуса, тяжело ударившись всем телом. Был слышен стук костей и слабых косточек…

Угольников попытался вступиться:

— Зачем вы так? Надо разобраться!

Пограничник пожал плечами и вышел. Двери автобуса закрылись. Художник остался вместе со своими картинами на платформе, слабо освещённой жёлтым, лимонным русским фонариком. Угольников встал со своего места:

— Люди? Вы что? Это безнравственно! Оставить человека одного! Вышвырнуть на улицу!

— А что вы предлагаете? — спортивного вида мужчина повернул свою тяжёлую шишковатую голову в сторону Угольникова. — Ждать тут всю ночь? Какой смысл? Всё равно не пропустят! Здесь дисциплина. Это не Русь-матушка…

— Так лучше! — шепнула Илона. — Здесь недалеко до Выборга! Доберётся на попутке. И картины при нём! Искусство должно принадлежать народу. Тому народу, который его заслуживает!

— Это не справедливо…

— Ага…

Илона потянула Угольникова за рукав. Сядьте. Я сейчас всё вам объясню! Всё-всё! Так звучал призыв Илоны. Глаза её наполнились слезами. Смесь сливы, смородины и нежности.

— Мне очень жалко этого человека! Лёша, Лёша, позвольте на «ты»! Но мне всё ясно, как день. Вот прямо всё! И про всех! Я же немного больше вижу и понимаю больше. Тем более не первый раз еду, пересекаю границу. Вот стала ездить и всё тут. Манит…

Угольников всматривался в окно. Дорога петляла, убыстрялась. И где-то за синим сиянием стоял человек. Худой. Слабый. Немощный. Плачущий. Тяжёлая сумка тяготила его плечи. Искусство требует жертв! И худышка был его жертвой! Агнцем. Священной теляти.

Илона уткнулась в плечо Угольникову и расплакалась. И это было так неожиданно, что он растерялся. Сжался. Затем приобнял женщину.

— Что ты…ну что?

— Я много езжу. Даже с бандитами как-то умудрилась. Также села в автобус заграничный, поехала. А рядом бандит присел и давай хвалиться. Убил. Прирезал. Изнасиловал. Три жены замордовал. Хочешь быть четвёртой? И смеётся. С другой стороны мальчишка. Едет лечиться от спида и рака. Наркоман. Впереди девушка: вены все исколоты, мается. Жуть! Я трясусь, думаю лишь об одном — скорее бы стоянка. Думаю, выйду и дальше не поеду. Плевать на экскурсию. Деньги. Вещи. На всё! Так жить захотелось. Домой бы! Сын Ёжик с мамой остался в городе.

— И что? — Угольников продолжал гладить Илону по спине, по талии…

— Да ничего. Оказалось, что артисты роли репетируют. И на мне испробовали силу своего таланта. Потом извинялись. Я ору, как вы так могли разыграть? Я уже с жизнью попрощалась! Они мне коньяка налили полный стакан — пей! Успокаивайся. Я залпом глотнула. И тут же уснула! Проснулась: нет на мне ни серёжек, ни кольца, ни кошелька не оказалось в сумочке.

— Так они артисты или воры?

— И то и другое…

Илона вытерла слёзы салфеткой.

— Теперь золото на себя не надеваю.

— А что у вас в ушах, рубин? Алмаз?

— Ага… не смейся! Стекляшки простые. И деньги не в кошельке храню, а в белье. Кармашек пришила под юбку…

— Но шапка-то настоящая?

— Это да. Не вязаную из бабкиного мохера надевать же! И шуба натуральная…

И тут Угольников увидел, как из глубокого декольте мелькнула грудь, он опустил глаза и перед ним распахнулся разрез юбки.

— Вы красивая…

Смородиновые глаза чуть прищурились:

— Знаете…я вижу вы — интеллектуальный человек. А я простая. Я в столовой работаю. В буфете. Пирожки там, чай, печенье. Вот просто захотелось поболтать с вами. Да и немного отрезвить пыл. В Финляндии романтика не нужна. Здесь холодные, прагматичные люди. И вы напрасно полезли защищать этого худосочного. Не фиг картины таскать сюда. Вывозить ценности…и не лезьте никуда. Законы тут суровые.

— Мы вроде бы на «ты» были! — возразил Угольников.

— Ладно. Не лезь, не вмешивайся, не болтай лишнего. И осторожнее будь. Ты для чего едешь? — слова Илоны подействовали на Угольникова отрезвляющее. А ведь она умная баба! Хоть и буфетчица.

— Дело есть…личное. Семейное. Сволочь одну ищу. В лицо хочу плюнуть.

— В Финляндии много таких! Но и хорошие люди есть! — Илона дипломатично взглянула на Угольникова. — А вот про плевок молчи. Это опасно. Тут даже стены слушают. И окна. И сидения свой слух имеют. Кстати, что там у тебя под ногами лежит?

Угольников спохватился: ой! Это он сонный, ночью небрежно запихнул вывалившийся свёрток с этюдами из сумки под сиденье!

— Тихо! — одёрнула Угольникова Илона. — Осторожно положи этюды куда-нибудь!

Женщина протянула ему шуршащий полиэтиленовый пакет.

«Как же так вышло…неудобно…получается, что я украл чужие вещи?»

— Молчи! — Илона пихнула локтём Угольникова. — А-то тебя тоже высадят где-нибудь в лесах. Их тут видимо-невидимо! Будешь с волками жить и по-волчьи выть!

— Что же делать?

— Заселишься в гостиницу. Разберёмся.

2.

Какая, к лешему, гостиница?

Но именно там в тёплой постели Угольников провалился в зыбкий, тревожный сон. Ехать на фабрику сладких изделий не захотелось. И он видел странную мокрую дождливую сумятицу, иначе это назвать никак нельзя. Перед ним мелькала нагая грудь Илоны, её ключицы, рёбра, округлые полные плечи, смешная складка на подбородке, живот, нежные волосики, и одно слово мелькало в горле: смешно-о-о!

— Успокойся… прижмись…

Что-то сестринское, материнское, словно они уже муж и жена, словно они Адам и Ева, словно в раю, и оттуда не хочется, просто не хочется возвращаться. Поэтому ничего не случается, не происходит. Лишь тепло и лето, яблоневый сад. Черешневые ветви. И глаза Илоны, живущие отдельно от всего происходящего. Именно глаза! Ни взгляд, ни выражение, ни прищур, ни улыбка, ни морщинки над ресницами, ни брови, ни дрожащие слегка веки. Сами глаза!

И Алексей чувствовал, что они словно на дощатом полу какого-то деревянного сарая, либо барака, гаража, дома, избы в лесу. Пол дрожал, над ними летали немецкие мессершмитты, орали из своих орудий танки. А они лежали под овчинным тулупом:

— Прижмись…

Они лежали в безумии, невероятно крепко обнявшись, притиснувшись, словно замерли, застыли стали