Бог отвечает только за чудо.

Из телефонного разговора

Здесь я рискую нарушить заговор стыдливой тишины вокруг одной божеской оплошности – первой Адамовой жены, чьи невидимые, как радиация, права никем не учтены. Выделка женской особи из мужского ребра симпатична большинству из нас как сакраментальный повод для умиления собственной «слишком человеческой» природой. Хотя штукарский опыт с ребром – это была вынужденная вторая попытка после блистательной неудачи первого подхода.

До н. э. Всё было затеяно по-честному: если Адам сотворен из Первоначальной Глины, то какой, спрашивается, материал расходовать на его бесценную подругу? Разумеется, тот же – первоначальный. Такую Он и создал, расстарался. Настолько нестерпимую для мужских глаз, что солнечной короной любоваться легче.

Тайна не в том, насколько Лилит была хороша собой, а в той дымчатой субстанции, которую, подержав, словно облачко, между нёбом и языком, Он осторожно вдунул в её тело. Поздние романтические поэты будут именовать эту астрохимию «воплощённой женственностью».

Когда запотевший образ остыл на утреннем ветру и мировая оптика вернулась в жёсткий фокус, стало ясно, что Лилит вообще не способна принадлежать. Ни Адаму, ни кому-либо другому.

Как же она всё-таки выглядела? Новейшие иллюстраторы инкриминируют Лилит некую порочную святость и роковую отрешённость. Огромные кровавые губы на смертельно белом лице. Острые лиловые сосцы, узкий мальчиковый торс и тяжёлый низ. То ли измученный жаждой вампир, то ли призрак из женского монастыря.

На редчайших наскальных рисунках ледниковой поры Лилит более животна, чем даже сами животные – львы, бизоны и дикие лошади. Всё, что она там выражает с великолепным бесстрастием, сводится к одной-единственной цели и смыслу – это пол.

Н.э. Знакомство случилось в обувном отделе провинциального магазина, где не было ни подножных зеркал, ни даже сидений для примерки. Сначала она отвергла придуманный им способ взаимопомощи, а потом слишком решительно разулась до капрона. Смешно сказать, но этого хватило.

Вот так они и начали – с перехваченного дыханья и выбора позы главенства: кому над кем стоять и за что держаться свободной рукой. На тот момент её амплуа называлось обольщением самой высокой пробы: это когда обольщают без усилий, одним только видом и фактом существования – до полной отмены окружающей жизни. Во всём остальном она казалась фантастически малоопытной.

Между тем незадолго до первой близости она полувсерьёз пригрозила ему, что он тронется умом, если узнает её любимую позу. Он твёрдо пообещал не тронуться. Оказалось, так: «она» лежит на полу «он» стоит над ней.

Уже за пределами вымысла эта неизбежная мизансцена позволяла описать себя только на языке сокрушительных сердцебиений, оголённых ямочек и нежных расправленных складок, ненормативных возрастаний и влажного запрокинутого зиянья, ледяных мурашек и атласной жары. Стоянием «над» диктовалось самочувствие молчаливо торчащего божества, нависшего среди чаек и альбатросов над благоуханным распахнутым островом. Купленные позавчера босоножки сиротели на кафельном побережье.

До н. э. Считается, что первую свою дочь, не пригодившуюся Адаму, недовольный создатель просто развеял по миру, как золотую крупу. Согласно другой, более правдоподобной версии Лилит самовольно сбежала от Бога и ненужного мужа.

Самое примечательное в этом бегстве то, что мир, куда она устремилась, был ещё совершенно безлюдным. Но она и вправду ни в ком не нуждалась! Разъярённые ангелы кинулись в погоню и где-то у Красного моря беглянку догнали. Догнали, чтобы уже отпустить навсегда – на все четыре беспризорные стороны. Но сначала они вырвали из неё клятву: никогда, никогда, даже во сне и в бреду, с её языка не сорвутся звуки трёх сокровенных имён (мы-то знаем теперь, что это за имена). Четвёртым, запретным для всех, стало имя самой Лилит.

Н.э. Дурную относительность «верха» и «низа» они оба просто забыли, когда важнее всяких ролей «над» и «под» стало желание совпасть и проникнуть. Когда каждая впадина и тесная пустота хотят быть заполнены до самой глубины, а каждый раскалённый выступ – исчезнуть, уместившись без остатка. Когда взбираются, как по стволу, и, уже разнимая зажим, после жёсткой ударной раскачки взмывают, плавятся, тают, текут. Когда ластятся, лижутся и выдаивают, сливаются в один запах и смываются одной тугой струёй. Она сказала оглушительным шёпотом: «Слушай, как это всё потрясающе в природе устроено…»

Лилит недостойна ничего. Всего достойна любопытная, мудрая, сладкая, пустоголовая Ева. Её дочери – почти весь женский род. С дочерьми Лилит знаются лишь некоторые отпетые безумцы. Но как бы ни был счастлив-несчастлив Адам, накормленный, обласканный, убаюканный Евой, в непроходимой чащобе своих бредовых ночей он всё же глухо тоскует по той – проклятой, чьё имя он даже не смеет назвать.

Всё предвещало как будто

Близость любимой.

(Куда же ты денешь её,

Если мысли, большие, чужие, с тобою сжились,

В гости приходят и на ночь порой остаются.)

P.M. Рильке[1]

Со времён Хуаны Безумной мир не удостаивался такой страсти. Да ему, в сущности, было и не до этого. Когда галеоны Армады захлебнулись штормами Ла-Манша и горящей смолой английских брандеров, казалось, уже ничего страшнее случиться не может.

Но впереди ещё, как тень виселицы, маячила национальная катастрофа, потеря блаженных островов Нового Света, королевской казны и стыда. Что на фоне этой беды могла значить маленькая смерть одной прелестной, до срока увядающей девушки, пусть даже из очень знатной семьи?

Эта увядающая девушка по имени Мария дель Росарио имела пугающее сходство с Хуаной Безумной – повелительницей Кастилии, Арагона и трупа собственного мужа.

Фамильная легенда, рассказанная моему близкому приятелю с Чистых прудов его покойными родителями, а до них донесённая предками по мужской линии и озвученная суеверным шёпотом вплоть до детских ночных содроганий, – гласит следующее.

Мария дель Росарио, чей антикварный прижизненный потрет, написанный маслом, висит у приятеля на голой стене в его холостяцкой спальне, покончила с собой в неполные 27 лет. До смерти влюблённая в одного знаменитого ловеласа, траченного бурной биографией, но при этом чудовищно сентиментального, она отвергла правильного породистого жениха, которого ей выбрал деспотически заботливый отчим.

Самоубийцу, хоть и презревшую небесные и людские запреты, всё же решено было тайно отпеть. Это взялся исполнить один молодой аббат, которого оставили на ночь наедине с покойницей в часовне.