В это мгновение снаружи за дверью послышался тихий отчётливый звук – какой-то убегающий шёлковый шелест, будто по коридору промчался маленький вихрь. И почти сразу же до моего слуха донёсся выкрик: чей-то женский голос окликнул меня по имени. Внутренне содрогаясь, я вышел в пустую темноту коридора и направился в ту сторону, откуда, как мне казалось, долетел голос. <…>

Наконец, после неуверенных блужданий мне бросилась в глаза полоска света, резко выделявшаяся между полом и дверью. Это была спальня доньи Беатрис. Забыв о приличиях, я постучался и вошёл. Полуголая, с распущенными волосами, донья Беатрис глядела на меня с постели так, будто ждала моего прихода.

– Это вы? Вы меня звали?

– Не кричите! Кузина услышит!..

Боже правый, я бы не колеблясь отдал годы жизни, чтобы она и вправду могла ещё слышать нас… В растерянности я сел на кровать, и донья Беатрис, не пряча наготы, приникла головой к моему плечу. Мне причудилось в этом жесте сердечное сочувствие, в ответ я обнял её, но тут же услышал взволнованный шёпот:

– Закройте дверь, негодяй! <…>

Пусть меня простит Мария дель Росарио там, на небесах. Мы все не ангелы и не звери. А сам я – из тех доверчивых тварей, которые превозмогают горести и скорби если не любовью, то хотя бы её подобием.

Трудно сказать, сколько минут промелькнуло с того момента, когда Беатрис потушила светильник и с поразительной сноровкой, нимало не интересуясь моими желаниями, превратила меня в своего любовника или, можно сказать, в орудие для самоублажения. <…> Казалось, эта сладкая обжигающая пытка никогда не кончится, как вдруг я почувствовал на себе взгляд из темноты, присутствие кого-то третьего – и оглянулся.

В редеющих синих потёмках, возле закрытой двери явственно белела фигура в длинном монашеском платье. Лицо и руки стоящей заслоняла глубокая тень.

– Кто здесь?! – крикнула донья Беатрис неожиданно грубым, бабьим голосом, всё ещё хриплым от вожделения, и этот вскрик ударил по моим нервам сильнее, чем появление молчащей непрошеной гостьи. Когда я вскочил, подобрал с пола и накинул халат, её уже не было в комнате. И снова из коридора послышался тот же самый звук – стремительно убегающий шёлковый ветер.

В считаные мгновенья, терзаемый колотьём в груди, я добежал до спальни Марии дель Росарио.

Она лежала, запрокинув голову, подогнув под себя ногу, всё в той же перекошенной позе. Я бросился к ней, стиснул в ладонях нежное холодное лицо, словно подёрнутое инеем, теребил губами полуоткрытый рот, пытаясь наполнить его дыханием. Увы! Жизнь ушла из неё. <…>

Из главы LXIV

На исходе января донья Беатрис удостоила меня изящным посланием, где, помимо всего прочего, сообщала невероятные, леденящие душу подробности.

«Мой любезный друг! Полагаю, вы поступили весьма разумно, покинув Брантесо до возвращения в замок моего дяди. Ослеплённый горем и яростью одновременно, он был склонен обвинять именно вас не только в смерти падчерицы, но ив том, что произошло позднее, после вашего отъезда.

Мне страшно об этом писать, но придётся. Ужас в том, что мою несчастную кузину нам даже не довелось похоронить!

Наверно, вы помните аббата Бенисио? Он, между прочим, был ещё нестарым приятным мужчиной, хоть и вечно с дурным запахом изо рта. Я пишу «был», потому что в ночь, когда его оставили у гроба с телом моей бедной кузины, чтобы он совершил обряд отпевания, в эту самую ночь из часовни бесследно исчезли и покойница, и сам аббат Бенисио!

У меня и сейчас волосы встают дыбом при воспоминании о том, как мы стояли ранним утром в ужасной растерянности в этой мрачной сырой часовне, и она была совершенно пуста! На наши испуганные возгласы отвечало только эхо, которое взмывало над алтарём подобно хищным птицам…»

Заключительные главы «Приятных записок» маркиз дописывал, судя по всему, уже в самом преклонном возрасте. Рассказы о любовных приключениях постепенно сошли на нет, уступая место сетованиям на удручающую нехватку набожности. Причем нельзя сказать, что отставной донжуан сожалел о своём безбожии по сугубо моральным причинам. На старости лет маркиз решил, что, будь его вера в Бога более глубокой, он сумел бы найти внятное объяснение неким загадочным событиям прожитой жизни, в том числе и обстоятельствам ухода Марии дель Росарио. Эти обстоятельства продолжали смущать его и тревожить. Если верить мемуарам, он даже вступил в переписку со знаменитым французским астрономом и естествоиспытателем Камилем Фламмарионом, чтобы как-то сверить свой мистический опыт с научным.

В 72-й главе «Приятных записок» приведён отрывок из ответного письма К. Фламмариона:

«…Всего за несколько месяцев исследований[4]я получил более 1800 сообщений, подобных вашему, о том, какумирающие или уже умершие люди являются к живым и здоровым независимо от местонахождения последних. Отсеяв свидетельства, способные вызвать хотя бы малейшее подозрение в мистификациях, неискренности либо чрезмерной экзальтированности моих корреспондентов, я имею 786 писем, которые содержат 1132 факта, чья достоверность представляется бесспорной.

Все описанные случаи были пережиты моими корреспондентами в бодрствующем, совершенно нормальном состоянии, рассказаны простым языком, добросовестно и без претензий. Я намерен эти случаи классифицировать и составить из них книгу. Наука ещё далека от постижения столь таинственных явлений, и делать выводы о природе нашего общения с умершими, безусловно, рано. Но я считаю своим долгом показать, что эти факты существуют. Тот, кто упорствует в их отрицании, похож на слепца, отрицающего наличие звёзд.

Возможно, кое-кто из учёных коллег упрекнёт меня в наивном пристрастии к чудесам. Я же отвечу словами Августина Блаженного: «Чудеса не противоречат законам природы, а противоречат лишь тому, что мы знаем о ней»…»

В последний раз автор «Приятных записок» упоминает Марию дель Росарио в 74-й главе:

Её уход оставил в моей душе выжженную равнину. Единственное облегчение после расставания с Брантесо мне давала тогда ещё не утраченная способность плакать. Я плакал, как одинокий язычник, потерявший свою последнюю богиню, и как языческий бог, которому больше не приносят жертвы.

До сих пор я не в состоянии полностью осознать смысл её ухода, её молчаливого исчезновения, после которого не осталось даже могилы.

Мне ясно лишь одно: это был отказ. Отказ не только от жизни, но и от смерти, от всеобщей участи людей. <…>

Они познакомились в провинциальном обувном магазине, где не было ни подножных зеркал, ни даже сидений для примерки. Сначала она отвергла придуманный им способ взаимопомощи, а потом слишком решительно разулась до капрона. Смешно сказать, но этого хватило.