k K

Панельки

Город Т

Я среди цветов. Они черные, серые, белоснежные, молочные, призрачные, угольные. Я боюсь запускать в них руку, потому что не понимаю, какие цветы трогать можно, а какие нет. Мама говорит, что я все вижу неправильно: существуют какие-то иные оттенки, которые я не различаю, а значит есть опасные цветы и ягоды, а еще есть безопасные.

Я не разбираюсь, просто не лезу.

Откровенно говоря, я так мало всего знаю. Даже не понимаю, откуда мне известны названия тех оттенков, что вижу: просто из ниоткуда в голове есть понятия, что темное пятно — черный, светлый — белый, знаю разницу между угольным и серебристым. Но кто научил этим словам и правильно ли я все воспринимаю хотя бы в своей палитре — без понятия.

Мама любит смотреть на меня и вздыхать.

— Если ты так и будешь смотреть в песок, мы ничего не сделаем, — сестра тыкает меня в плечо, тяжко вздыхает, и мне приходится оторваться от созерцания песка под ногами. Она уже давно хочет со мной поиграть, а я сопротивляюсь.

Мне вообще-то уже двенадцать, какие тут карусели и качели?

Сестра пихает мне в руки медвежонка с яркими желтыми пуговицами на пузе и запрыгивает на карусель. Она уверенно ставит ногу на землю и отталкивается ею, постепенно увеличивая скорость. Старая советская карусель скрипит, ее скрежет отдается в сознании очередным серым тоном. Я вцепляюсь руками в поручень изо всех сил и чувствую, как кусочки краски впиваются в кожу — чуть-чуть колются. Сестра разгоняется сильнее, и я откидываюсь назад, чтобы она не замечала улыбки.

Я ведь не могу признаться, что все еще люблю кататься, да?

Голова начинает кружиться, а радостный визг сестры перекрывает неприятный скрип. Вокруг — огромные бетонные прямоугольники с окошками, они мешаются в бесконечный тяжелый фарш. Желтый свет окон немного разбавляет это однообразное пятно. Мне так хочется закрыть глаза, чтобы не начало тошнить, но что-то не позволяет.

Сестра кричит мое имя и смеется, и, признаюсь честно, я совершенно не понимаю, почему. Я хватаю ее за запястье и немного сжимаю — только чтобы удостовериться, что не упадет. Ее звонкий голос похож на колокольчик Санты — когда-то давно я посмотрел «Полярный Экспресс» и оттуда узнал, что колокольчики у Санты волшебные. Только это я о нем и знаю, собственно.

Сверкающие яркие браслетики сестры из ленточек распускаются. Я хватаюсь за скользящую ткань в надежде не отдать ее ветру — движение произвольное, будто руки меня не слушаются. В кожу все продолжает впиваться кусочек отвалившейся краски — так неприятно.

Из живота медленно поднимается пузырь тошноты. Склизкий ком остается где-то в горле, во рту набирается слюна, и я еле сдерживаюсь, чтобы резко не остановить карусель, не согнуться пополам и не вырвать прямо на землю. Сестра не замечает. Она продолжает смеяться, не обращая внимания на свой «браслетик дружбы», на мое посеревшее лицо и на черно-белую мешанину вокруг.

Скалы домов нависают над нами все более угрожающе. Скрипучая металлическая дверь одной из них отворяется, и от дома отделяется крупная темная фигура в тонкой олимпийке. Никак не разгляжу лица, но почему-то я уверен, что знаю этого человека.

Еще бы не знать — как только он подходит я чувствую родной запах нашего кондиционера для белья, табачного дыма и еще чего-то такого домашнего, что нельзя описать словами. Я вообще описывать не особо умею, потому что в голове все всегда оказывается серыми картинками и кусками, а не строчками из слов. Хотя порой мама меня хвалит и говорит, что я замечательно излагаюсь!

А мне просто запоминать кроме чужих умных речей больше нечего. Ничего не помню.

Отец подходит и треплет сестру по голове — она наконец-то остановила карусель. Раз — он поворачивается ко мне. Два — у него смазанная палитра пепла и раскрошенного графита вместо лица. Три — я каким-то особым чувством ощущаю его улыбку.

— Пап! А я наконец-то вытянула… погулять! — Там, где должно быть мое имя сестра делает небольшую заминку. Случайно, неосознанно. В радостном потоке речи эта маленькая пауза тонет и забивается разговором о цветастой бабочке, которую она увидела по дороге, и о большой яркой клумбе, которую я всегда обхожу стороной. Я ведь не могу ослушаться маму и касаться цветов.

Алиса виснет у папы на руке и начинает канючить, насколько сильно она хочет новый калейдоскоп — старый разбила пару дней назад. Папа сопротивляется лишь для приличия, я слышу его голос приглушенно, как через подушку. Такая большая разница между вечными веселыми возгласами сестры. Она не дает ушам отдохнуть — я не признаюсь, что люблю это.

А отец разговаривает совершенно иначе. Его голос шелестит и слегка хрипит, мама ругается, что это из-за его курения. Он говорит вкрадчиво, тихо, но всегда как-нибудь шутит. И сейчас он тоже отшучивается, не собираясь сдаваться под напором Алисиных желаний. Он тащит ее на руке к другой качели, а я тихо следую за ними.

— Ну и чего ты ходишь-то понурый? Погулять заставили? — папа оборачивается ко мне и говорит абсолютно беззлобно. — Сегодня видел что-нибудь цветное?

Он говорит это будничным тоном, и я случайно останавливаюсь. Папа продолжает улыбаться, — я только знаю, что он улыбается, — а как реагировать на это совершенно не ясно. Перед глазами появляется густое облако пыли со вкраплениями лепестков одуванчиков. Я машу руками, пытаясь его развеять, но ничего не получается. Ладони какие-то тяжелые, их тянет вниз.

Я чувствую, что падаю на колени.

Папа вздыхает, опускает Алису на землю и присаживается рядом со мной. Его теплая ладонь ложится мне на макушку, и я льну к ней, стараясь получить побольше родного тепла. В нос ударяет запах домашнего хлеба и почему-то рыбы. Мысль совершенно ни к чему: папа в этой олимпийке всегда на рыбалку ездит, вроде как. Я утыкаюсь лицом ему в живот, а желтые мушки перед глазами никак не убегают.

— Ну чего ты, чего? — Сестра стоит прямо за моей спиной, а потом осторожно кладет маленькую ладошку на мое плечо. Не стоило плакать перед ней. Алиса просовывает между мной и папой медвежонка, чтобы я его взял, вот только желтые пуговицы затмевают все.

Теплый ветер скользит по песчаной площадке, задевая мои волосы. Он гладит голую кожу рук, меня немножко передергивает, но в папиных объятьях тепло и уютно. Его