ровное дыхание успокаивает, и я наконец-то вытираю глаза от слез. Непонятно, почему вообще расплакался, в этом нет совершенно никакого смысла.

— Пойдем домой, а то опять расклеился, — он приподнимает меня с земли, я хватаюсь за его указательный палец, а сестра берется за мою свободную руку и вприпрыжку бежит рядом. Мы идем в сторону подъезда. Она больше ничего не говорит, — непривычно — но ее настроение передается по воздуху, оно пахнет карамелью и молочным шоколадом, я вдыхаю полной грудью, и медленно выдыхаю. Не в первый раз я хочу только, чтобы они были рядом.

Я поднимаю голову к небу и вижу кусочки карамельных облаков. Они желтые лишь местами, и так важно запомнить этот цвет, потому что завтра все может быть иначе. Взгляд Алисы тоже устремляется наверх, и она начинает болтать про какую-то книжку, которую надо раскрашивать разными карандашами — тяжело, наверное. Она опять пытается выпросить у папы эту раскраску с мелкими деталями, а я любуюсь облаками. Они сверкают. Я знаю, что такой цвет у канареек и лимонов, что бананы желтые, что желтый цвет — сладкий.

Яма под ногами оказалось совершенной неожиданностью. Земля резко уходит из-под ног, и вот уже в глаза попадает куча песка. Голова снова начинает кружиться, и солнечная пыль колет глаза. Последнее, что я осознаю, перед тем, как выключиться: папа все понимает.

Только неизвестно, откуда он вообще знает, что я вижу настоящие цвета.

Город М

Я бы хотел научиться воистину пить. Великое умение — здорово пить! Как только позволяешь мозгу разгуляться и отдать бразды правления кому-то свыше, так понимаешь все истины мироздания. Я пить не умею абсолютно, так что вынужден лишь притворяться, насколько мне весело, легко и беззаботно.

Зачем вру? Кому вру? Я не притворяюсь.

Опять не помню половины событий, да и в целом, половины своей жизни. Я закрывал глаза на детской площадке в куче песка, в желтых пятнах и с мягкой игрушкой в руках. Кажется, прошла целая вечность с того момента, а жизнь все еще не отличается своим цветным многообразием — я лишь привнес в нее побольше серых оттенков. Я начал их чувствовать.

Я не помню своей жизни с того момента. Вся она превратилась в один бесконечно глубокий монитор, в который я вечно смотрел. Черные буквы на белоснежной странице стали моими друзьями — я читал взахлеб, я пытался что-то найти, я всегда говорил с кем-то.

Но до сих пор совершенно не знаю, куда же пропала моя жизнь.

Она растворилась среди этих вспышек слов — пришлось научиться компенсировать скудность зрения богатыми речами. В классе у меня практически не было друзей, я просто боялся знакомства — лица людей всегда проносились мимо, никогда не задерживаясь надолго. Почти все они одинаковы — совершенно не из-за моей исключительности, скорее из-за моей проблемы. Буквы в компьютере кажутся иными, ведь ими можно управлять.

Я ощущал себя игроком в симуляторе.

Расстроенное пианино начинает играть где-то в углу сознания, я даже не понимаю, откуда оно там. Звук сломанного синтезатора, электронные цветные клавиши — я знаю, что они цветные, но не могу понять собственную голову. Мелодия чудесатая, игривая, детская. Невидимые пальцы щекочут череп изнутри и снова продолжают свою игру на инструменте, раскрашивая туманом мой мозг.

Я утыкался в компьютер и искал свою настоящую жизнь. Жить, спрятавшись за выдуманного человека, намного проще, когда у этого выдуманного есть хоть какая-то жизнь. Я прыгаю по волнующимся уличным плиткам и намеренно пытаюсь романтизировать свое пустое прошлое: вот я зашел в чат, вот это раскраска для всего интернета, вот я пишу кому-то с таким же, как у меня именем — иронично, я не помню, как зовут этого человека, — вот мы знакомы уже три года, вот четыре.

Вот я готов отдать за него жизнь.

Плитки под ногами все еще шатаются. Их не закрепили нормально, и теперь при ходьбе создается ощущение, что земля под ногами игрушечная, пластилиновая. Качаются вперед-назад. Я останавливаюсь и наклоняюсь всем телом в разные стороны, раскинув руки, — плитки под ногами наклоняются вместе со мной. Вправо-влево, вперед-назад. Мы идем по безлюдной улице гигантского города — не самая далекая точка от центра, если подумать. Морская болезнь развивается именно так: надо пьяным пройтись по ненадежной уличной плитке, чтобы потерять равновесие, нормальное восприятие действительности и рассудок.

Вокруг меня и Друга — безмолвные дома, они свидетели моего позора. Мне стыдно существовать в реальности, а эти бетонные стражи охраняют каждое место, куда бы я ни пошел. Тяжело скрыться. Тяжело не быть задавленным. Тяжело устоять. Тяжело быть настоящим человеком.

— Знаешь, я поднимаю руки, и они ненастоящие, — я действительно демонстрирую ладони невидимым звездам мегаполиса, — и я ненастоящий. Даже поверить не могу, что ты есть. Не просто в переписке.

— Ну вот поверь, я есть, — Друг слегка усмехается и тоже начинает смотреть наверх.

— Я бы хотел не быть. Ну почему мы не можем быть какой-то бестелесной сущностью в одном пространстве без носителя? — Он молчит. Молчит. Молчит еще пару секунд.

Я задал слишком глупый вопрос.

— А зачем?

Он никогда не давал мне уйти слишком глубоко в себя. Так уж повелось, что моя рефлексия должна оставаться только со мной, а стоит мне начать копать слишком усердно, так Друг меня прерывает. Грубо, будто непонимающе, он стукает меня по спине, а я делаю несколько быстрых, случайных шагов, чтобы не упасть. Мир вокруг кружится так же сильно, как в детстве на карусели с сестрой. За спиной вырастают крылья.

— Ну как зачем? Мир идиотский на самом деле, я вообще жалею, что мы родились в один день. Должен был родиться только ты, — Он тяжело вздыхает. Очевидно, потому что я надоел таким нытьем.

Плитки под ногами стучат тише, а вот небо начинает разговаривать — я замечаю его синеву. Ночью оно обязано быть черным, но я вижу масляные разводы ультрамарина среди темной гущи чернил. Оно похоже на смазанную палитру с мелкими каплями белых звезд.

— Ну, привет, цвета, — я оборачиваюсь к Другу и улыбаюсь, — я ведь правильно вижу синий на небе?

— Видишь правильно, а вот вещи говоришь дурацкие. Смотри на небо лучше.

Его голос шепчет и отдается в сознании звуком звезд. Небо над головой бесконечное и затягивающее — оно возвышается над серыми гигантами и поглощает их. Я вижу, как крыши и верхние этажи начинают улетать наверх по кусочкам — бетон подобен кукурузным хлопьям на завтрак. Кобальтовая бездна растягивается и тащит