– Да, вы-таки эгоист! – замечает удовлетворенный Фома Фомич.

– Да уж я и сам понимаю теперь, что эгоист! Нет, шабаш!исправлюсь и буду добрее!

– Дай-то бог! – заключает Фома Фомич, благочестиво вздыхая иподымаясь с кресла, чтоб отойти к послеобеденному сну. Фома Фомич всегдапочивал после обеда.

В заключение этой главы позвольте мне сказать собственно омоих личных отношениях к дяде и объяснить, каким образом я вдруг поставлен былглаз на глаз с Фомой Фомичом и нежданно-негаданно внезапно попал в круговоротсамых важнейших происшествий из всех, случавшихся когда-нибудь в благословенномселе Степанчикове. Таким образом, я намерен заключить мое предисловие и прямоперейти к рассказу.

В детстве моем, когда я осиротел и остался один на свете,дядя заменил мне собой отца, воспитал меня на свой счет и, словом, сделал дляменя то, что не всегда сделает и родной отец. С первого же дня, как он взялменя к себе, я привязался к нему всей душой. Мне было тогда лет десять, ипомню, что мы очень скоро сошлись и совершенно поняли друг друга. Мы вместеспускали кубарь и украли чепчик у одной презлой старой барыни, приходившейсянам обоим сродни. Чепчик я немедленно привязал к хвосту бумажного змея изапустил под облака. Много лет спустя я ненадолго свиделся с дядей в Петербурге,где я кончал тогда курс моего учения на его счет. В этот раз я привязался кнему со всем жаром юности: что-то благородное, кроткое, правдивое, веселое инаивное до последних пределов поразило меня в его характере и влекло к немувсякого. Выйдя из университета, я жил некоторое время в Петербурге, покаместничем не занятый и, как часто бывает с молокососами, убежденный, что в самомнепродолжительном времени наделаю чрезвычайно много чего-нибудь оченьзамечательного и даже великого. Петербурга мне оставлять не хотелось. С дядей япереписывался довольно редко, и то только когда нуждался в деньгах, в которыхон мне никогда не отказывал. Между тем я уж слышал от одного дворового человекадяди, приезжавшего по каким-то делам в Петербург, что у них, в Степанчикове,происходят удивительные вещи. Эти первые слухи меня заинтересовали и удивили. Ястал писать к дяде прилежнее. Он отвечал мне всегда как-то темно и странно и вкаждом письме старался только заговаривать о науках, ожидая от меня чрезвычайномного впереди по ученой части и гордясь моими будущими успехами. Вдруг, последовольно долгого молчания, я получил от него удивительное письмо, совершенно непохожее на все его прежние письма. Оно было наполнено такими странныминамеками, таким сбродом противоположностей, что я сначала почти ничего и непонял. Видно было только, что писавший был в необыкновенной тревоге. Одно вэтом письме было ясно: дядя серьезно, убедительно, почти умоляя меня, предлагалмне как можно скорее жениться на прежней его воспитаннице, дочери одногобеднейшего провинциального чиновника, по фамилии Ежевикина, получившейпрекрасное образование в одном учебном заведении, в Москве, на счет дяди, ибывшей теперь гувернанткой детей его. Он писал, что она несчастна, что я могусоставить ее счастье, что я даже сделаю великодушный поступок, обращался кблагородству моего сердца и обещал дать за нею приданое. Впрочем, о приданом онговорил как-то таинственно, боязливо и заключал письмо, умоляя меня сохранитьвсе это в величайшей тайне. Письмо это так поразило меня, что, наконец, у меняголова закружилась. Да и на какого молодого человека, который, как я, толькочто соскочил со сковороды, не подействовало бы такое предложение, хотя бы,например, романтическою своею стороною? К тому же я слышал, что эта молоденькаягувернантка – прехорошенькая. Я, однако ж, не знал, на что решиться, хотятотчас же написал дяде, что немедленно отправляюсь в Степанчиково. Дядя выслалмне, при том же письме, и денег на дорогу. Несмотря на то, я, в сомнениях идаже в тревоге, промедлил в Петербурге три недели. Вдруг случайно встречаюодного прежнего сослуживца дяди, который, возвращаясь с Кавказа в Петербург,заезжал по дороге в село Степанчиково. Это был уже пожилой и рассудительныйчеловек, закоренелый холостяк. С негодованием рассказал он мне про Фому Фомичаи тут же сообщил мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имелникакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и положилиженить дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, скакой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом приданого; чтогенеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою родня, ивследствие того переманить к себе в дом; что дядя, конечно, в отчаянии, но,кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что,наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонениена бедную, беззащитную гувернантку детей дяди, всеми силами выживают ее издома, вероятно, боясь, чтоб полковник в нее не влюбился, а может, и оттого, чтоон уже и успел в нее влюбиться. Эти последние слова меня поразили. Впрочем, навсе мои расспросы: уж не влюблен ли дядя в самом деле, рассказчик не мог или нехотел дать мне точного ответа, да и вообще рассказывал скупо, нехотя и заметноуклонялся от подробных объяснений. Я задумался: известие так страннопротиворечило с письмом дяди и с его предложением!.. Но медлить было нечего. Ярешился ехать в Степанчиково, желая не только вразумить и утешить дядю, но дажеспасти его по возможности, то есть выгнать Фому, расстроить ненавистную свадьбус перезрелой девой и, наконец, – так как, по моему окончательному решению,любовь дяди была только придирчивой выдумкой Фомы Фомича, – осчастливитьнесчастную, но, конечно, интересную девушку предложением руки моей и проч. ипроч. Мало-помалу я так вдохновил себя, что, по молодости лет и от нечегоделать, перескочил из сомнений совершенно в другую крайность: я начал горетьжеланием как можно скорее наделать разных чудес и подвигов. Мне казалось даже,что я сам выказываю необыкновенное великодушие, благородно жертвуя собою, чтобосчастливить невинное и прелестное создание, – словом, я помню, что во всюдорогу был очень доволен собой. Был июль; солнце светило ярко; кругом меняразвертывался необъятный простор полей с дозревавшим хлебом… А я так долгосидел закупоренный в Петербурге, что, казалось мне, только теперь настоящимобразом взглянул на свет божий!

Я уже приближался к цели моего путешествия. Проезжая маленькийгородок Б., от которого оставалось только десять верст до Степанчикова, япринужден был остановиться у кузницы, близ самой заставы, по случаю лопнувшейшины на переднем колесе моего тарантаса. Закрепить ее кое-как, для десятиверст, можно было довольно скоро, и потому я решился, никуда не заходя,подождать у кузницы, покамест кузнецы справят дело. Выйдя из тарантаса, яувидел одного толстого господина, который, так же как и я, принужден былостановиться для починки своего экипажа. Он стоял уже целый час на нестерпимомзное, кричал, бранился и с брюзгливым нетерпением погонял мастеровых,суетившихся около его прекрасной коляски. С первого же взгляда этот сердитыйбарин показался мне чрезвычайной брюзгой. Он был лет сорока пяти, среднегороста, очень толст и ряб. Толстота, кадык и пухлые, отвислые его щекисвидетельствовали о блаженной помещичьей жизни. Что-то бабье было во всей егофигуре и тотчас же бросалось в глаза. Одет он был широко, удобно, опрятно, ноотнюдь не по моде.