– А с такого, что досель и не видывали: Фоме Фомичу насзаписывают.

– Кого? когда? – закричал толстяк, весь встрепенувшись.

Я тоже ступил шаг вперед: дело совершенно неожиданнокоснулось и до меня.

– Да всех капитоновских. Наш барин, полковник, – дай бог емуздравия – всю нашу Капитоновку, свою вотчину, Фоме Фомичу пожертвовать хочет;целые семьдесят душ ему выделяет. «На тебе, Фома! вот теперь у тебя, примерно,нет ничего; помещик ты небольшой; всего-то у тебя два снетка по оброку вЛадожском озере ходят – только и душ ревизских тебе от покойного родителятвоего осталось. Потому родитель твой – продолжал Васильев с каким-то злобнымудовольствием, посыпая перцем свой рассказ во всем, что касалось Фомы Фомича, –потому что родитель твой был столбовой дворянин, неведомо откуда, неведомо кто;тоже, как и ты, по господам проживал, при милости на кухне пробавлялся. А воттеперь, как запишу тебе Капитоновку, будешь и ты помещик, столбовой дворянин, илюдей своих собственных иметь будешь, и лежи себе на печи, на дворянскойвакансии…»

Но Степан Алексеевич уж не слушал. Эффект, произведенный нанего полупьяным рассказом Васильева, был необыкновенный. Толстяк был такраздражен, что даже побагровел; кадык его затрясся, маленькие глазки налилиськровью. Я думал, что с ним тотчас же будет удар.

– Этого недоставало! – проговорил он задыхаясь, – ракалья,Фома, приживальщик, в помещики! Тьфу! пропадайте вы совсем! Эй вы, кончайскорее! Домой!

– Позвольте спросить вас, – сказал я, нерешительно выступаявперед, – сейчас вы изволили упомянуть о Фоме Фомиче; кажется, его фамилия,если только не ошибаюсь, Опискин. Вот видите ли, я желал бы… словом, я имеюособенные причины интересоваться этим лицом и, с своей стороны, очень бы желалузнать, в какой степени можно верить словам этого доброго человека, что баринего, Егор Ильич Ростанев, хочет подарить одну из своих деревень Фоме Фомичу.Меня это чрезвычайно интересует, и я …

– А позвольте и вас спросить, – прервал толстый господин, –с какой стороны изволите интересоваться этим лицом, как вы изъясняетесь; апо-моему, так этой ракальей анафемской – вот как называть его надо, а не лицом!Какое у него лицо, у паршивика! Один только срам, а не лицо!

Я объяснил, что насчет лица я покамест нахожусь внеизвестности, но что Егор Ильич Ростанев мне приходится дядей, а сам я –Сергей Александрович такой-то.

– Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там вас ждутне дождутся!

– вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. – Ведь ятеперь сам от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудина встал: с Фомойусидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча!Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот эдаким от полупомню… Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас…

И толстяк полез лобызать меня.

После первых минут некоторого волнения я немедленноприступил к расспросам: случай был превосходный.

– Но кто же этот Фома? – спросил я, – как это он завоевалтам весь дом? Как не выгонят его со двора шелепами? Признаюсь…

– Его-то выгонят? Да вы сдурели аль нет? Да ведь Егор-тоИльич перед ним на цыпочках ходит! Да Фома велел раз быть вместо четвергасереде, так они там, все до единого, четверг середой почитали. «Не хочу, чтоббыл четверг, а будь середа!» Так две середы на одной неделе и было. Вы думаете,я приврал что-нибудь? Вот настолечко не приврал! Просто, батюшка, штукакапитана Кука выходит!

– Я слышал это, но, признаюсь…

– Признаюсь да признаюсь! Ведь наладит же одно человек! Дачего признаваться-то? Нет, вы лучше меня расспросите. Ведь все рассказать, таквы не поверите, а спросите: из каких я лесов к вам явился? Матушка Егора-тоИльича, полковника-то, хоть и очень достойная дама и к тому же генеральша, да,по-моему, из ума совсем выжила: не надышит на Фомку треклятого. Всему она ипричиной: она-то и завела его в доме. Зачитал он ее, то есть как естьбессловесная женщина сделалась, хоть и превосходительством называется – загенерала Крахоткина пятидесяти лет замуж выпрыгнула! Про сестрицу Егора Ильича,Прасковью Ильиничну, что в девках сорок лет сидит, и говорить не желаю. Ахи даохи, да клохчет как курица – надоела мне совсем – ну ее! Только разве и есть вней, что дамский пол: так вот и уважай ее ни за что, ни про что, за то только,что она дамский пол! Тьфу! говорить неприлично: тетушкой она вам приходится.Одна только Александра Егоровна, дочка полковничья, хоть и малый ребенок –всего-то шестнадцатый год, да умней их всех, по-моему: не уважает Фоме; дажесмотреть было весело. Милая барышня, больше ничего! Да и кому уважать-то? Ведьон, Фомка-то, у покойного генерала Крахоткина в шутах проживал! ведь он ему,для его генеральской потехи, различных зверей из себя представлял! И выходит,что прежде Ваня огороды копал, а нынче Ваня в воеводы попал. А теперьполковник-то, дядюшка-то, отставного шута заместо отца родного почитает, врамку вставил его, подлеца, в ножки ему кланяется, своему-то приживальщику, –тьфу!

– Впрочем, бедность еще не порок… и… признаюсь вам… позвольтевас спросить, что он, красив, умен?

– Фома-то? писаный красавец! – отвечал Бахчеев с каким-тонеобыкновенным дрожанием злости в голосе. (Вопросы мои как-то раздражали его, ион уже начал и на меня смотреть подозрительно.) – Писаный красавец! Слышите,добрые люди: красавца нашел! Да он на всех зверей похож, батюшка, если уж всехотите доподлинно знать. И ведь добро бы остроумие было, хоть бы остроумием,шельмец, обладал, – ну, я бы тогда согласился, пожалуй, скрепя сердце, дляостроумия-то, а то ведь и остроумия нет никакого! Просто выпить им далчего-нибудь всем физик какой-то! Тьфу! язык устал. Только плюнуть надо дазамолчать. Расстроили вы меня, батюшка, своим разговором! Эй, вы! готово ильнет?

– Воронка еще перековать надо, – промолвил мрачно Григорий.

– Воронка. Я тебе такого задам воронка!.. Да, сударь, я вамтакое могу рассказать, что вы только рот разинете да так и останетесь довторого пришествия с разинутым ртом. Ведь я прежде и сам его уважал. Вы чтодумаете? Каюсь, открыто каюсь: был дураком! Ведь он и меня обморочил. Всезнай!всю подноготную знает, все науки произошел! Капель он мне давал: ведь я,батюшка, человек больной, сырой человек. Вы, может, не верите, а я больной. Ну,так я с его капель-то чуть вверх тормашки не полетел. Вы только молчите даслушайте; сами поедете, всем полюбуетесь. Ведь он там полковника-то до кровавыхслез доведет; ведь кровавую слезу прольет от него полковник-то, да уж позднобудет. Ведь уж кругом весь околоток раззнакомился с ними из-за Фомкитреклятого. Ведь всякому, кто ни приедет, оскорбления чинит. Чего уж мне:значительного чина не пощадит! Всякому наставления читает; в мораль какую-тобросило его, шельмеца. Мудрец, дескать, я, всех умнее, одного меня и слушай. Я,дескать, ученый. Да что ж, что ученый! Так из-за того, что ученый, уж такнепременно и надо заесть неученого?.. И уж как начнет ученым своим языкомколотить, так уж та-та-та! та-та-та! то есть такой, я вам скажу, болтливыйязык, что отрезать его да выбросить на навозную кучу, так он и там будетболтать, все будет болтать, пока ворона не склюет. Зазнался, надулся, как мышьна крупу! Ведь уж туда теперь лезет, куда и голова его не пролезет. Да чего!Ведь он там дворовых людей по-французски учить выдумал! Хотите, не верьте. Это,дескать, ему полезно, хаму-то, слуге-то! Тьфу! срамец треклятый – большеничего! А на что холопу знать по-французски, спрошу я вас? Да на что инашему-то брату знать по-французски, на что? С барышнями в мазурке лимонничать,с чужими женами апельсинничать? разврат – больше ничего! А по-моему, графинводки выпил – вот и заговорил на всех языках. Вот как я его уважаю,французский-то ваш язык! Небось, и вы по-французски: «та-та-та! та-та-та! вышлакошка за кота!» – прибавил Бахчеев, смотря на меня с презрительнымнегодованием. – Вы, батюшка, человек ученый – а? по ученой части пошли?