Геннадий Кучерков

Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

БОГОМ ОБИЖЕННЫЙ

ОН отметил свой семидесятипятилетний юбилей в одиночестве двумя бокалами сухого Шардоне. И совершенно не переживал, что не с кем было чокнуться. Последние лет двадцать одиночество постепенно становилось его образом жизни. Впрочем, и раньше оно его не тяготило, если случалась такая удача и ОН оставался надолго один. Однако семья, дети, друзья и прочие «вечные традиционные ценности» крепко держали его в своих объятиях. Но дав образование сыну, оставив квартиру бывшей жене, отутюжив свой пенсионный стаж от и до, и отказавшись от мысли повышать размер пенсии ежегодными подработками, ОН переехал в другой город и погрузился в уют пенсионного одиночества на долгие годы.

Это был его последний кульбит в жизни. А до этого их уже было три. И все случились исключительно по его собственной инициативе, неадекватные проявления которой кое-кто называл просто «дурью». Первым кульбитом стала подача заявления об отчислении из института по собственному желанию и уход в армию. Вторым — отказ от синекуры и завидной кормушки в виде работы в комитете по связям с зарубежными молодёжными организациями, куда был распределён по окончании уже другого вуза. Кто-то сильно сомневался, что после этого шага его можно было считать умным человеком. А ОН — безродный иногородний без всяких связей, — так никогда и не понял, почему удостоился такого завидного распределения.

Придя в комитет на собеседование, ОН ещё больше удивился, поняв, что там хотели бы его оставить. Ни проверки знания языка, ни никого-либо выяснения политической лояльности, о чем его предупреждали, направляя в комитет, не было. То ли в комитете возникла неожиданная нехватка кадров, то ли по каким-то другим причинам, но в начальственном кабинете ему откровенно выставили «приманку», намекая, что основной «трудностью» в его работе будут частые загранкомандировки. В структурных подразделениях, по которым его провели для знакомства с коллективом, молодые мужчины и женщины, одетые сплошь во все заграничное, первым делом бесцеремонно оглядывали его с ног до головы. В своём дешёвом советском ширпотребе ОН выглядел на их фоне простовато. Наверно, имея в виду этот больной для советской молодёжи вопрос «шмоток и тряпок», они, кто приветливо, кто покровительственно, похлопывали его по плечу, давая ему понять: «Давай, оставайся, вот пару раз съездишь ТУДА и все нормализуется». Но «шмотки» его никогда особенно не интересовали. ОН отказался от этой заманчивого места, интуитивно опасаясь связывать свою жизнь с учреждением, обслуживающим идеологию, которая к тому времени местами уже отдавала мертвечиной. И о сделанном им тогда шаге ОН никогда не пожалел.

Третий кульбит случился несколько лет спустя и произошёл после защиты кандидатской диссертации, когда он отказался от предложения остаться на кафедре и на двадцать пять лет «забурился» простым доцентом на Дальний Восток. И это при наличии московской прописки и 22 квадратных метров жилплощади с трёхметровым потолком в трёхкомнатной (всего-то!) коммуналке почти в центре Москвы. Кто только не крутил тогда пальцем у виска.

Выход на пенсию день в день в 55 лет по льготе работника зоны, приравненной к условиям Крайнего Севера, и возвращение на «материк» в Подмосковье, был четвертым поворотным моментом его биографии.

И вот теперь, спустя почти два десятка лет, по внутреннему душевному беспокойству, обычно охватывавшего его в преддверии каждого крутого поворота в его жизни, ОН догадывался, что назревает ещё один зигзаг судьбы.

ОН не был сибаритом по жизни и не стал им на пенсии. Бесцельное времяпровождение его тяготило. ОН вообще не умел отдыхать, и редко, когда отпускные недели не становились для него испытанием. Но ещё в предпенсионные годы, выкарабкавшись из инфаркта и маясь бездельем на бюллетене, ОН как-то неожиданно для себя пристрастился к живописи маслом. И это стало смыслом жизни и ежедневной потребностью для него на многие годы, причём, потребностью намного более притягательной, чем прежняя работа. ОН имел дело со студентами первых курсов, а с 90-х годов «студент пошёл уже не тот», как говорили в преподавательской среде, с другим целеполаганием. И та, прежняя, его работа стала ему просто скучна.

Увлёкшись живописью, ОН отказался от освоения теории живописного мастерства, не придерживался какого-либо направления или живописной техники. Однако ОН был все-таки научно-педагогическим работником и понимал значение теории в любом серьёзном деле и попробовал что-то почитать. Но его поджимало время. На выписке после АКШ кардиохирург откровенно сказал ему, чтобы не рассчитывал больше, чем на пару-тройку лет. Поэтому ОН ограничился практическими руководствами по живописи, которые ему натащили коллеги, узнав о его новом увлечении.

Естественно ОН не мог не побывать на выставках местных художников, не пообщаться с ними. Эти бородатые рядовые профессиональные мастера разных возрастов почти единодушно быстро разрешили все его вопросы о стилях и направлениях в современной живописи, его сомнения в своих способностях.

— Забей! — сказали они ему. — Не бери в голову эту искусствоведческую. Работай, как умеешь, если душа просит. Главное, чтобы она просила. Не думай, что о тебе скажут, не жди похвал. Дурацкий вопрос о способностях! Написал, тебе самому понравилось, дуй дальше. Какие там особенности техники? Окунул кисть в краску и вперёд. Что получится, то получится. А вот с рисунком лучше не связывайся. Рисунку нужно учиться долго и упорно. Здесь, конечно, маломальские способности нужны.

ОН никогда с рисунком и не связывался, писал, как бог на душу положит, и на том, что было под рукой, перемеживая холст с оргалитом. Писал сразу краской без сколь-нибудь внятного рисунка, обозначив лишь общие контуры изображаемого.

С тематикой ОН определился сразу: иллюстрация событий далёкого исторического прошлого, значимость и достоверность которых лично сам не подвергал сомнению. Окунаясь в выбранный им сюжет с головой в процессе работы над картиной, ОН порой так погружался в тему, что отрывался от действительности не только за мольбертом, но и в реальной жизни. «Тебя опять где-то носит! — восклицала в таких случаях жена. — Вернись, ради бога, на землю, я здесь».

И эта его способность уходить в сюжет картины с головой однажды «выйдет ему боком». И случится это даже не с его собственной картиной.

Так, год за годом, жил ОН полнокровной интеллектуальной жизнью, не ощущая недостатка людей в своём окружении. ОН долго считал и уверял в том всех интересующихся его занятием, что пишет исключительно для себя. Просто с удовольствием убивает дарованное ему врачами время жизни. Но нет художника, которому не хотелось бы