Ты уже не будешь брать все явления мира из вторых илитретьих рук,

Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших или питатьсякнижными призраками,

И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмешь уменя ничего,

Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя.

Уолт Уитмен «Песня о себе»

Он сидел в комнате, когда к нему вошел тот, кого он ждал.Ждал с нетерпением и непонятным волнением. От их встречи зависела не только ихсудьба, но и судьба третьего человека, которому они должны были вынести свойприговор, не выслушав ни самого подсудимого, ни обстоятельств, смягчающих илиисключающих его вину, ни защитников, которые могли бы рассказать о жертвенемало хорошего.

Сидя в большой комнате напротив друг друга, они говорили окаких-то мелочах, вспоминали общих знакомых, подсознательно готовясь к главномуразговору, который и должен был определить судьбу третьего.

Собеседники понимали исключительность принимаемого имирешения. Человек, участь которого они собирались решить, слишком известен ипопулярен, чтобы можно было надеяться на безнаказанность. Нельзя надеяться и насокрытие того, что должно было произойти. Это был самый настоящий вызов, и обапонимали, что в случае провала или какой-нибудь небрежности им придетсяотвечать по полной программе.

И тем не менее они принимали решение сознательно и твердо,полагая, что никакого иного варианта не существует. Жертва мешала не просто имдвоим, они не просто сводили личные счеты. Это решение давалось им нелегко, нобез исполнения его было невозможным дальнейшее нормальное существование обоих.

Они были нормальными людьми, в том смысле, в каком этоопределение признано практикующими психиатрами. Оба собеседника не были нипараноиками, ни садистами, ни душевнобольными в медицинском смысле. Однако обабыли больны, и больны тяжко. Это была особая болезнь, сочетающая в себеравнодушие к чужой боли и чужой жизни, неумение сострадать чужому горю и чужойсмерти. Оба понимали, что жертва необходима. И, как жрецы в ожидании кровавогожертвоприношения, старались не напоминать друг другу о том, что жертвенные ножиуже наточены, а алтарь должен окраситься кровью живого человека.

За все время разговора они не сказали ни слова о будущейжертве, но оба помнили о том, чья участь была обговорена и решена еще несколькодней назад. В конце встречи один из участников беседы поднял телевизионныйпульт и включил телевизор. На экране появился всеобщий любимец, журналист, чьелицо было знакомо миллионам людей. Его передачи были популярны, он неизменновходил в число лучших тележурналистов страны.

— Выступает, — усмехнулся первый.

— Хорошо выглядит, — сказал второй.

— Он талантливый журналист, — почему-то заметил первый.

— Ему нужно было заниматься только своим делом, развлекать людей,— добавил второй.

Первый согласно кивнул и выключил телевизор. Экран потух, итеперь на нем зияла черная пустота.

— Как хорошо работают эти телевизоры, — с удовлетворениемконстатировал первый, — легким нажатием кнопки можно регулировать их включениеи выключение.

Второй засмеялся. Он понял аллегорию и не стал еекомментировать. Участь жертвы была решена. И теперь уже никто не мог отменитьотданного приказа. На алтаре должно было совершиться жертвоприношение. Исобеседники уже думали об этом, как о свершившемся факте.

— Добрый день. — Он улыбался немного застенчиво, как обычноулыбаются новички, впервые попавшие в большой коллектив.

— Привет, — кивнул пробегавший мимо журналист, — ты, видимо,Павел Капустин?

— Да. Меня прислали…

— Знаем, уже слышали. Иди в ту комнату. Там тебя ждут, —показал журналист и уже на бегу крикнул: — Удачи тебе, Павел!

Он оглянулся. Вокруг суетились люди, спешили куда-то дведевушки с очень независимым видом, важно шествовал известный актер, горделивонаклоняющий голову при приветствиях. На телевидении шла обычная работа, всесуетились, нервничали, бегали, кричали, выясняли, куда пропал тот или инойжурналист, — в общем, это был обычный день на телестудии. Но это былисключительный день для Павла Капустина, впервые переступившего порог этогоздания и готового начать новую жизнь. Он постучал в дверь. Никто не ответил. Онснова постучал. Опять молчание. Павел оглянулся. Он не мог ошибиться. Здесьтолько одна дверь.

Немного подумав, он приоткрыл ее. В большом кабинете никогоне было, но за перегородкой, разделяющей пространство комнаты пополам,слышались чьи-то голоса, веселые восклицания, смех. Он прикрыл дверь и двинулсявперед, чтобы увидеть наконец хозяев кабинета.

На большом кожаном диване сидел известный журналист, тотсамый, чье лицо уже давно примелькалось на телевизионных экранах. Журналист былталантливым человеком и умелым организатором, он постепенно сделал своипрограммы самыми дорогими шоу на телевидении. Возглавлял он как раз тот канал,на котором и должна была состояться будущая карьера Павла Капустина.

Увидев Капустина, он отвернулся и продолжал о чем-то веселоговорить с миловидной блондинкой, сидевшей рядом с ним. Оба натянуто улыбались,блондинка благосклонно кивала головой. Павел негромко кашлянул. Оба собеседникаскользнули по его лицу абсолютно равнодушными глазами и продолжали свою беседу.Это было немного обидно, и он покашлял сильнее. Собеседники не могли не видетьего. Но оба предпочитали делать вид, что не замечают новичка. При этом ониразговаривали преувеличенно громко и весело, словно актеры на спектакле, четковыговаривающие слова, чтобы они были слышны и зрителям, сидящим на галерке.

— Простите, — наконец громко сказал Павел, и в этот моментжурналист взмахнул рукой.

— Ну сколько можно! — закричал он, глядя на новичка. — Опятькакой-то идиот сорвал передачу.

Только теперь Павел с ужасом заметил в углу телекамеру,стоявших за ней операторов и наконец понял, почему здесь был установлен такойсильный свет, высвечивающий диван с обоими собеседниками.

— Извините, — пробормотал он, делая шаг назад.

— Извини, Света, — покачал головой журналист, — опятьсорвали. Начнем заново. Ты немного отдохни. — Он поднялся с дивана, прошел заперегородку к большому столу. Взглянув на Павла, он недовольно покачал головой.

— Из финансового опять за отчетом пришли?

— Нет, — испуганно ответил Павел, — я к вам.

— По какому вопросу? — нахмурился журналист.