По правде говоря, эти истории – всего лишь истории, обрывки нитей, найденные случайно то тут, то там и сплетенные вместе, чтобы получилось что-то новое. Я выдумала то, чего не знаю, и преувеличила то, что знаю, продолжая семейную традицию незлонамеренной лжи. Если, выдумывая, я, сама того не ожидая, наткнулась на правду, perdónenme[3].

Писать книгу – значит задавать вопросы. Не важно, отвечают ли тебе правду или puro cuento[4]. В конце концов запоминается только история, а правда выцветает, как бледно-синие нитки вышивки на дешевой подушке: Eres Mi Vida, Sueño Contigo Mi Amor, Suspiro Por Ti, Sólo Tú[5].

На фотографии, висящей над Папиной кроватью, мы все маленькие. Мы были маленькими в Акапулько. И всегда останемся маленькими. Для него мы и сейчас точно такие, какими были тогда.

Сразу за нами плещутся воды Акапулько, а мы сидим на границе воды и земли. Маленькие Лоло и Мемо показывают рожки над головами друг друга; Ужасная Бабуля обнимает их, хотя в жизни ничего подобного не делала. Мать отстраняется от нее ровно настолько, чтобы не показаться невежливой; рядом с ней примостился ссутулившийся Тото. Большие мальчики, Рафа, Ито и Тикис, стоят возле Папы, его худые руки лежат у них на плечах. Бледнолицая Тетушка прижимает к животу Антониету Арасели. Фотоаппарат щелкает, и она моргает, словно не желает знать будущее: о продаже дома на улице Судьбы, переезде в Монтеррей.

Папа щурится точно так, как щурюсь я, когда меня фотографируют. Он еще не acabado. Еще не конченый, не истощен работой, беспокойством, многими пачками выкуренных сигарет. Только ничего не выражающее лицо и аккуратные тонкие усики, как у Педро Инфанте, как у Кларка Гейбла. Кожа у Папы мягкая и бледная, словно живот акулы.

У Ужасной Бабули такая же светлая кожа, что и у Папы, но со слоновьими складками. Она упакована в купальник, цвет которого хорошо сочетается со старым зонтиком с янтарной ручкой.

Меня среди них нет. Они забыли обо мне, когда фотограф, шедший по пляжу, предложил сделать общий портрет, un recuerdo – буквально «воспоминание». И никто не заметил, что я строю – сама по себе – песочные замки неподалеку. Они не видят, что меня нет на фотографии, до тех пор, пока фотограф не приносит снимок в дом Катиты, и я, взглянув на него, не спрашиваю: а когда это было снято? И где?

И тут все понимают, что портрет неполон. Словно меня не существует. Словно я тот самый фотограф, бредущий по пляжу со штативом на плече и вопрошающий: ¿Un recuerdo? Сувенир? Память?

Новый подержанный белый «кадиллак» Дядюшки Толстоморда, зеленая «импала» Дядюшки Малыша и Папин красный универсал «шевроле», купленный тем летом в кредит, – все они мчатся к дому Маленького Дедули и Ужасной Бабули в Мехико. Через Чикаго, по Трассе № 66, по Огден-авеню, мимо гигантской черепахи, рекламирующей средство для полировки автомобилей – и дальше всю дорогу до Сент-Луиса, Миссури, который Папа называет по-испански: Сан-Луис. От Сан-Луиса до Талсы, Оклахома. От Талсы, Оклахома, до Далласа. От Далласа через Сан-Антонио до Ларедо по шоссе № 81, пока мы не оказываемся по другую сторону границы. Монтеррей. Сатилло. Матеуала. Сан-Луис-Потоси. Керетаро. Мехико.

Каждый раз, как белый «кадиллак» Дядюшки Толстоморда обгоняет наш красный универсал, кузены – Элвис, Аристотель и Байрон – показывают нам языки и машут руками.

– Быстрей, – просим мы Папу. – Давай быстрей!

Мы проносимся мимо зеленой «импалы», и Амор и Пас повисают на плече Дядюшки Малыша:

– Папуля, не отставай!

Мы с братьями корчим им рожи, плюем, показываем на них пальцами и хохочем. Три машины – зеленая «импала», белый «кадиллак», красный универсал – устраивают между собой гонки, временами обгоняя друг друга даже по обочине. Женщины вопят: «Потише!» Дети вопят: «Быстрей!»

И какая досада, когда кого-то из нас укачивает и нам приходится остановиться. Зеленая «импала» и белый «кадиллак» пролетают мимо – громкие и счастливые. Дядюшка Толстоморд бешено сигналит.

– Если мы доберемся до Толуки, я на коленях поползу в тамошнюю церковь.

Тетушка Лича, Элвис, Аристотель и Байрон вытаскивают вещи на тротуар. Блендеры. Транзисторы. Куклы Барби. Швейцарские перочинные ножи. Пластмассовые хрустальные люстры. Модели самолетов. Мужские рубашки на пуговицах. Кружевные лифчики. Носки. Стеклянные ожерелья и серьги к ним. Заколки для волос. Зеркальные солнечные очки. Пояса-трусы. Шариковые ручки. Наборы теней для век. Ножницы. Тостеры. Акриловые пуловеры. Атласные стеганые покрывала. Полотенца. И это не считая коробок со старой одеждой.

Снаружи – подобный океанскому рев машин, мчащихся по Северо-Западному шоссе и Конгресс-экспрессвей. Внутри – другой рев; по-испански – из радиоприемника с кухни, по-английски – из телевизора, по которому показывают мультики, на том и другом языках, – тот, что издают мальчишки, умоляющие о un nickle[10] на итальянский лимонад. Но Тетушка Лича ничего этого не слышит. Она бурчит себе под нос: «Virgen Purisima[11], если мы доберемся хотя бы до Ларедо, я трижды переберу четки, вознося молитву…»