— А жалко Шарика, — вздохнул Василий. — Хороший был, хоть и дурной.

Метель не утихала четыре дня. Савка тосковал и побаивался.

— В случае чего, — просил он Василия, — ты скажи — это он сам.

— Баран ты Савка, баран, — качал головой Василий. — Механизатор!

Успокоились на том, что глубина там — метр, полтора от силы. Провалится по весне и никуда не денется, выкатим, мужиков соберем…

В конце марта пятнами пошла река, почернела. К середине апреля проплывали небольшие, одинокие льдины. Шарика на месте не оказалось. Кто-то предположил, что унесло его на льдине в Волгу, вниз по матушке, в теплые края, но это была заведомая чушь, ее даже не оспаривали. И еще — нашлись очевидцы, один, второй, третий, которые своими глазами видели, вот ей-Богу — один в Миглощах, другой в Селищах, третий в Сволощах — видели своими глазами: стоял Шарик, уткнувшись в калитку возле заколоченного дома, и временами тихонько бибикал…

Памяти Яна Гольцмана

«Во сыром бору — отчизне

Расцветал цветок.

Непостижный подвиг жизни

Совершал, как мог»

Александр Тихомиров

1

Дождь прошел недолгий, и только добавил духоты. Прибитые к траве комары вяло отряхивались, не роились и не звенели, а жалили исподтишка. «Ладно, — подумал Колька и обтер рукавом топорище, — поехали».

Место можно было выбрать и посуше — вон хотя бы на том бугорке, но перекатывать туда эти чугунные осиновые бревна — замучаешься в сорок семь лет. Разумнее было бы выбрать материал по плечу, хотя бы сухую елку потоньше, но когда так думалось, Колька враждебно поглядывал на свое логово — ни шалаш, ни землянка, ни бобровая хатка — брошенное воронье гнездо, покрытое старым, еще с детства, ватным одеялом, закиданное драными телогрейками и жестким, как асфальт, брезентом.

Колька проводил на острове большую часть лета и половину осени, поэтому стоило сложить настоящую избушку, маленькую, но крепкую, навсегда. И отвадить заодно забредающих сюда дачников. Словом, это его, Колькин, остров, и нужно застолбить участок, как у Джека Лондона, или пометить ареал, как волк. Четырнадцатилетним пацаном Колька столкнулся с волком один на один и победил его.

Уже стемнело, когда Колька возвращался из школы. Розовое небо стояло над Сокольниками, и снег казался зеленым. Справа, за деревьями, у аттракционов, грохотала музыка, кто-то кричал нарочито страшным голосом. На Колькиной дорожке, почти не расчищенной, было безлюдно, иногда только проходили темные силуэты, в основном пары, исчезали или присаживались на заснеженные скамейки.

Настроение у Кольки было привычно паршивое, как всегда в первые часы после занятий. Как всегда, чуть не схватил пару по геометрии, как всегда, презрительно повела плечом Галя, как всегда, как много, много лет, маячила на передней парте белая мягкая голова Кузубова, отличника, отливала перламутром перхоть на воротнике его дорогого шевиотового пиджачка.

Время, проведенное в школе, было загубленным, оно тянулось бесконечно, но вылетало стремительно, большим куском, из Колькиного существования, отбрасывая его назад реактивной силой своего рывка. Он приходил в себя уже вечером, после папкиных ста пятидесяти граммов, когда тот, рассказав короткую, отмеренную байку из своей плотнической жизни, рано уходил спать. Мамка стрекотала с соседками в кухне длинного коммунального барака, а первоклассница Наташка разрисовывала под абажуром «Историю Средних веков».

Впереди взвизгнули, из беседки, пятясь, вышла парочка и, набирая скорость, прошуршала мимо. Колька заглянул в беседку. Бледный свет дальнего фонаря лежал на снегу длинной палкой, а посреди палки смотрел на Кольку теплый, цвета свежего хлеба, прекрасный рубль.

Рядом с рублем стоял волк. И то и другое было удивительно, даже сказочно, но сказочнее был все-таки рубль. В бараке давно уже обсудили заметку из «Вечерней Москвы», о том, что на Каланчевке, в полосе отчуждения, поселилось волчье семейство. Колька даже, засыпая, не раз проигрывал про себя сценки, где звери встречали путевого обходчика, или стрелочника, или местных собак.

Волк достался ему, и его нужно было одолеть. Тем более, приз пошевеливался на снегу, готовый улететь при первом порыве враждебного паркового ветра.

Волк стоял набычившись, поглядывая исподлобья, и нехорошо улыбался. Колька бочком пробрался в беседку, высвобождая проход для волчьего бегства, и громко гукнул. Волк зарычал. Прижавшись спиной к невысокой стенке, Колька швырнул в него сумку с учебниками и выпрыгнул наружу. Вытащив ноги из сугроба, осторожно заглянул. Волк сидел как ни в чем не бывало, забив зад поглубже под скамейку, и молчал. Он даже не посмотрел на Кольку, и уходить вовсе не собирался. Колька рассердился. Торопливо, царапая пальцы настом, слепил он крупный снежок, и с криком: «Прямой наводкой по манде сковородкой!» — боевой клич Колькиного соседа Степана — впаял его в широкий волчий лоб. То ли зверю стало больно от удара почти в упор, то ли крик обескуражил зверя, только волк заерзал задними лапами, прогнул спину, поднялся и молча вышел.

Дома не стоило рассказывать эту историю: не поверили бы, тот же Степан, опиши ему все приметы, сказал бы, что это была собака, а потом бы еще и дразниться стал: «Ну, ты, волкодав!». Теперь, через много лет, Колька и сам склонен думать, что это была собака. А может, и вправду волк, кто его знает.

Но рубчик этот был ниспослан Кольке свыше — призрак унижения надвигался на него уже второй день в образе обалдуя Недопекина — Колька проиграл ему в очко рубль тридцать. Карточный долг — святое дело, и можно было его вернуть через дня четыре, сэкономив на завтраках. Но обалдуй уже вчера начал подмигивать, стукать кулаком в плечо и многозначительно спрашивать: «Ну, как?»

Лезвие топора сладострастно сдирало лягушачью кожицу осины, обнаженное дерево, слегка вспотевшее, мучительно белело. Колька вздохнул и огляделся. Коровы мелькали среди берез кучно, одна, две, четыре, одиннадцать и так далее, и никуда им не деться, остров все-таки. Это был кусок леса, бывшая когда-то деревня, от которой остались пологие ямки погребов и фундаментов. С северной стороны медленно текла Медведица, с восточной — приток ее — Малая Пудица, образовавшая с юга большой тихий залив, заросший ирисами и набитый рыбой. В этом заливе обосновался, вернее, завелся сам по себе, как бобр, рыбинспектор Копыткин, расставлял на свободе многие сотни метров сетей, так что сунуться туда можно разве что с удочкой. Зато на реке Копыткин не бесчинствовал — некогда, да и незачем. Из залива просачивался в Медведицу заболоченный ручей, непроходимый только весной и поздней осенью. Через него и брел Колька на остров в болотных сапогах вслед за коровами. Здесь сочнее была трава, не было густолесья, и березы с осинами вольно чередовались, соседствуя местами с черными елями. В этом соседстве появлялись белые грибы, пока коровы не вытаптывали. Колька следил поначалу, а потом махнул рукой. Коровы оставались здесь несколько дней, а то и неделю, иногда самовольно уходили по своим же следам и разбредались по окрестным деревням, раздражая дачников.