София Кулажко

Щи и жемчуг

У кого-то щи пустые, а у кого-то жемчуг мелкий.

«Жизнь тебя помотала», — сказал он и погладил меня по голове. Я тогда подумала, что вот оно, наконец-то кто-то оценил мою боль, заметил, как мне было мучительно. Будто если кто-то не скажет, что мне больно, я просто не узнаю об этом. Как тогда в детстве на качелях: я почувствовала, как торчащая железяка чешет руку, а потом увидела, как по ней бежит кровь, но я ничего не чувствую.

У меня есть несколько историй, которые я рассказываю почти всем, кого знаю. Я рассказываю их много-много раз всем и каждому, будто хочу и не хочу с ними проститься. Мне кажется, я хочу докричаться до мира с какой-то мыслью, но какой?

Мне пять. Ранее утро в крошечном городе на Урале. Мы с мамой только сошли с поезда в рассветный туман. Холодно. На траве лежит серая дымка. Нет ни машин, ни людей. Мы идём по дороге, у нас два чемодана, которые мама не может нести одновременно. В одном из них тяжёлое сиреневое одеяло на всякий случай. Я изобретаю схему, по которой мама несёт один чемодан, пока я сторожу другой. Потом я бегу к тому чемодану, что впереди. Мама хвалит меня мой замечательный способ.

Река. Бурная и холодная. Чёрно-зелёный густой лес на другом берегу. Яркая трава под ногами, множество мелких разноцветных северных цветов. Жарко. Мама идёт с этюдником, я с рюкзачком: в нем еда и растворимый кофе с молоком, который так вкусно пахнет. Мы идём и идём. Мама хвалит меня: я так уверенно и так далеко иду, ни на что не жалуясь.

Ночь. На небе тысяча звёзд, где-то очень далеко слышно, как бегут поезда. Лают собаки. Мы сидим на улице рядом с вокзалом в ожидании поезда. Я смотрю на звёзды, а мама рассказывает мне сказку о царе Салтане. Засыпать нельзя: с платформы надо будет очень быстро запрыгнуть в проходящий поезд, чтобы вернуться домой. Нам хорошо и уютно. Кажется, мы бы здесь и остались.

«Не боишься так открываться?» Кто спрашивает такое — боится сам. Все, что я помню о своём детстве — драгоценно. Я чувствую, как много в нем воспоминаний тягостных и счастливых, но мне бы хотелось, чтобы как можно больше людей услышали мои истории, узнали мою жизнь, как знаю ее я.

I

Кап-кап-кап. Кап. Я просыпаюсь от того, что мне на живот капает вода прямо с потолка. Белые стены, за дверью темно-рыжая ванна, на полу тазы. За окном проливной дождь, а в палате: кап-кап-кап. Холодно, сыро и ужасно хочется есть. Мы лежим с мамой в изоляторе, из еды дают только какую-то гадкую кашу. Я возмущаюсь, что маме нельзя даже апельсины. Как же так? Всем больным можно и нужно апельсины!..

Очень-очень хочется есть, особенно потому, что заняться нечем и выходить никуда нельзя. Мама не поднимается с кровати совсем. Кап-кап-кап.

Вдруг большая радость: тетя Лариса пришла. Я бегу к ней на проходную, она улыбается своей лучезарной мягкой улыбкой и дает мне пакет. В нем много всего, но особенно удивительный плавленый сыр в треугольничках. Мечта! Я несусь с пакетом к маме, мама грустно вздыхает: “Не надо было брать, наверное, последнее отдают”.

Сыр я ем очень вдумчиво и медленно, растягивая его на несколько дней. У него красочная и манящая упаковка, особенно завораживает ленточка, разделяющая крышку и основание. Она блестящая и сворачивается в идеально ровную катушку. Я аккуратно складываю ее и храню затем многие годы.

Кто-то становится легендой при жизни.

II

Дом с покосившимися стенами и кривым полом. Тарелку с борщом можно не наклонять, чтобы вычерпать остатки — он и сам выливается… Я и мама, молодая женщина и ее дочка. Два сапога скидка. Голодно, грязно, вши.

Меня пытаются угостить блинами, которые сотканы буквально из святого духа (мы живем в доме какой-то монахини) — воды и муки. Есть их невозможно. Значит, все-таки не настолько голодно.

На улице -30, колготки сушатся на морозе, затем их можно колом вносить в жилье и “ломать”. Ужасно захватывающее занятие.

Ночью по морозу мы идем на службу в церковь. Возможно, это даже Рождество. Перелаиваются деревенские псы, пахнет почему-то крем-брюле, в небе россыпь звезд, курятся домики, уютно горит в них свет. Будто картинка с новогодней открытки.

Мама убеждает отдать мой маленький набор карандашей этой девочке. Мне очень обидно, но мама настаивает: “У нее совсем ничего нет!”. Мама девочки в ответ дарит мне дешевенький голубенький крестик.

Через несколько дней я получу в подарок от кого-то большой набор цветных карандашей, который не закончился до сих пор.

Через несколько лет девочка сгорит заживо, запертая в доме своей матерью.

III

Монастырь. Пахнет чем-то очень ядерно-красочным, мама говорит, что это клей для мебели и он очень вредный. Ужасно скучно и совсем не весело. Серое место, монахини неинтересные и молчаливые. Кажется, им неприятно даже мое существование. Во всяком случае, мне никто не рад. Мне они тоже не нравятся, и я совершенно искренне уже тогда считаю, что монастырь — это для тех, кто сдался.

Ночью кто-то подбрасывает под ворота монастыря маленькую, наверное, даже грудную девочку. Ее, конечно, отдают нам, потому что у мамы уже есть я. Подумаешь, еще один ребенок?

А мы так и думаем. Мама оставляет меня с Машей, Маша много плачет, но мне нравится с ней сидеть, потому что теперь я — большая. Мама покупает ей пеленку розового цвета, хотя мои все — цвета ряженки. Я очень завидую, но Машу все равно люблю.

Я не знаю, сколько времени мы с ней живем, но я уже считаю ее своей сестренкой и совершенно искренне предлагаю маме оставить ее с нами. В этот момент появляется мать Маши и забирает ее у нас.

Мы уезжаем из монастыря, я рисую для бабушки картинку, но теряю ее перед отъездом. Я расстроена, какая-то из монахинь пытается меня хоть как-то утешить: “Хочешь красивую открытку? Хочешь вот ножик хороший? Больше у меня ничего нет. Хочешь, помолимся и рисунок найдется?”

Я уезжаю без своего рисунка, а потом внезапно он выпадает из занавески в плацкарте. Это был момент настоящей веры. Мама говорит: “Это просто совпадение, наверное, куда-то