что теперь смогу сочинять счастливые истории про моих влюбленных акулят.

* * *

Сквера того больше нет. Сначала оттуда выгонят художников в аллею, там они, пропыленные трамваями с двух сторон, по-прежнему будут платить дань за право постоять один день бодрым ребятам в коже. Потом и вовсе — на отшиб, к цирку вместе со всеми лавочниками и торговцами лубочными картинками.

Наконец, уничтожат сквер с необычным фонтаном и большими ивами, чтобы построить страшный торговый центр, похожий на гигантский гроб.

И только мать все так же мной недовольна.

XVI

— Вставай, все проспишь! — командует мама.

— Я никуда не хочу! Это воскресенье — единственный день, когда я могу спать, сколько влезет! — хнычу я и прячусь под одеяло.

— Пойдем на лыжах кататься!

— Да не хочу я!

— Вставай и поехали! Смотри, какой день хороший!

Мне нравятся мои лыжные ботинки. В них, конечно, так гулять нельзя и холодно, но они новые — это, во-первых, а во-вторых, на них красивые сиренево-бронзовые кожаные полоски с краями, будто нарезанными ножницами-зигзагами. Мама купила мне весь лыжный набор: лыжи насыщенного голубого цвета с ярко-красными и желтыми полосками, такого же цвета лыжные палки.

И только на чертовых креплениях пришлось сэкономить. Они как-то неровно сварены, так что пристегивание левого ботинка каждый раз превращается в пытку. А правое крепление самопроизвольно расстегивается на ходу.

На улице ветрено, ноги в ботинках скользят по снегу, в осенней куртке холодно, но мама никогда меня не кутает, когда я катаюсь на лыжах или коньках: «Разоденешься, вспотеешь — так легче простудиться. Да и как ездить-то в шубах?»

Недалеко от нашего дома красивый лес. Высокие темные сосны и лыжня — будто переплетенные пути на конечной станции каких-то поездов.

Тут начинаются муки с креплением.

— Да что ты там возишься!

— Не могу, не получается… — ною я. — Помоги!

— Давай сама, а я посмотрю.

Я ломаю ногти и прищемляю пальцы, а мама лишь кричит:

— Ну, поехали! — и уезжает далеко от меня.

Дорожки лыжни постепенно сливаются в одну бесконечную глубокую колею. Приходится уступать дорогу, выпрыгивая в сугроб. Вот малышня едет на санях с горы и готова в тебя въехать. Вот на пути знакомая учительница музыки из школы искусств — теперь секрет ее стройности раскрыт.

Сосны в глубине леса будто звенят, в голове играет какая-то новогодняя песенка. Впереди озеро: чтобы выйти на него, нужно пройти коротенький, но очень крутой подъем.

— Ну, поднимайся елочкой, как я тебя учила!

— Да я не умею! Можно я лыжи сниму?

— Нет, нельзя! Учись!

Я пытаюсь забраться елочкой. Задники лыж попадают друг на друга, ноги разъезжаются, и я падаю на спину в какое-то нелепое полусидячее положение. Лыжи втыкаются в сугроб, и все, о чем я думаю, как бы их не сломать!

— Теперь уж отстегивай, поднимайся!

Мама стоит надо мной на горке и наблюдает. Руки до креплений не дотягиваются, замок на них мне не поддается. Я уже начинаю плакать от обиды. Какой-то проезжающий лыжник вызывается мне помочь, но мама его сразу останавливает: «Пускай сама, пускай, пускай!»

Про себя я проклинаю мать, нарекая ее самыми скверными именами: «Погоди у меня, припомню я тебе эти лыжи!!» В какой-то момент крепление сдается. Я с облегчением целиком ложусь в снег. Лыжи целы. Мамы уже нет, она где-то далеко…

…Она где-то далеко. А я выезжаю из блестящего леса к сверкающему на солнце озеру. Белое его снежное полотно, чистое и нетронутое, такое, что, кажется, ослепнуть можно от белизны. Глазам больно — вот как бело. Солнце разливается ровно по гладкой поверхности ледяной пустыни. Свежо, чисто, весело. Я останавливаюсь у края озера среди небольших кустарников и ив, которые, как черное кружево, закрывают вид на это необозримое пространство. Больше не слышно шороха куртки, нет шума от лыж, я поправляю выбившиеся из-под шапки волосы и смотрю на ярко-голубое, будто вымытое, небо. И вот — бело, бело, бело… Какие-то зимние птички прыгают по веткам и чирикают что-то свое невнятное. От всей этой красоты хочется рассмеяться и расплакаться одновременно. Как хорошо, что я здесь совсем одна.

XVII

В супермаркете «Кировский» продается все на свете. Это не маленькая «Восьмерка» рядом с домом, никаких злых продавщиц, которых нужно просить показать товар. Зато есть огромный просторный зал с полками, ломящимися от еды, где все можно потрогать руками.

Только ничего нельзя купить.

Я хожу в «Кировский», чтобы развлекаться. Представлять, что я тоже гуляю по нему с огромной тележкой (фантастика!), гордо ступаю по глянцевому полу, деловито разглядываю товары и беру все, что мне захочется! Когда рот переполняется слюной, я отправляюсь домой.

Но перед этим обязательно поднимаюсь на второй этаж, где продается одежда, бытовая химия и канцтовары, чтобы сверху наблюдать за движением резиновой ленты. Это в хлебном отделе выпекают сладкие «кировские» булочки. С корицей, изюмом или маком… Повара работают за стеклом, на них можно смотреть и со стороны, но наблюдение сверху приносит гораздо больше удовольствия. Запахи распространяются по всему огромному двухэтажному залу, булочки бегут по припыленной мукой ленте. И так хочется съесть их все!

Только бабушка может себе позволить закупаться в «Кировском». Она набирает горы консервов — горошка, кукурузы («Не трогай, это на Новый год!»), покупает литры сока («Есть, да не про твою честь!»). А еще сладкое, колбасу, сыр, но ничего этого есть нельзя. Все это стоит в холодильниками днями, неделями, месяцами…

— Мама, можно мне колбасы?

— Нет, нельзя, это бабушки.

Можно сказать, я живу в «Кировском».

Если мама покупает сок, то мы растягиваем его на несколько дней и пьем по полстакана. Невыносимо хочется напиться соком до забытья, так, чтобы лопнуть! Но нельзя, все строго учитывается. Если везет, и есть сыр или колбаса, полагается отрезать только разрешенное количество кусочков. Когда мама устроится на работу в Свердловэнерго, у нас будет и сыр, и колбаса — я буду считать это время самым счастливым в своем детстве.

На первом курсе университета я буду сидеть за своим рабочим столом в общежитии, есть вилкой горошек из банки, рвать руками свежий батон из «Ленты» за 6 рублей и запивать это все литром томатного сока. Да так, пока не затошнит.

XVIII

Меня часто оставляют одну. Мне года три или четыре. Я катаюсь по полу у входной двери, рыдаю, зову маму, но ее нет много часов. Я долго разглядываю замочную скважину: меня закрыли, так что я не могу