Свет разламывал комнату на три части, так бодрые собутыльники кромсают плавленый сырок. На скамейке за магазином, в скверике, на пустой детской площадке — в середине 90-х, не позже и не раньше.

Она просыпалась. С трудом выбиралась из мягкой трясины сна — типичные сочетания слов навязывались романами-фэнтези, такие романы хорошо покупались. Ее принимал острый электрический свет, хватал больно, как акушерка, и память о чужом прикосновении осталась — а младенцы забывают, разве, нет? Пробуждение оказалось нерадостным. Незнакомые ощущения, пока еще неотчетливые и явственный привкус вины — не вчерашней похмельной, а давней, накопившейся. Она попыталась оседлать привычную волну неги (еще один спасительный, нет — спасающий штамп), что возникала при простом движении руки от ключиц к животу и лишь тогда обнаружила, что именно встревожило в нынешнем пробуждении: рука не подчинилась. Приподнять голову тоже не удалось. Тело ей больше не принадлежало — очередной штамп, заклинило ее, что ли? Но это жизнь, еще жизнь. Или — нет? Стремительный нарастающий испуг не пускал обратно в уютную нишу меж сном и бодрствованием, не позволял еще немного побыть собой прежней, нянча тепло, скользнувшее по телу. Она проснулась к утрате.

Резкий свет незащищенных плафонами лампочек старенькой трехрожковой люстры заливал комнату. Схваченный голодными стенами воздух пропитался запахом табака и пролитого пива, она этого не чувствовала, но предполагала. По счастью, слух, как и зрение, остались при ней, даже сделались острее. Скудная тишина выстраивалась из звуков редких капель, отрывающихся от крана на кухне и звонко бьющих в тарелку, забытую в мойке вчера вечером, и прерываемого всхлипами похрапывания, доносящегося от стола в центре комнаты. За столом двое мужчин склонили головы на скрещенные руки. Почти одинаково выглядели их измятые брюки, тяжелые ботинки с разводами соли, опущенные плечи, вытянутые шеи и беззащитные затылки: покрытый темными спутавшимися волосами и коротко стриженый светло-русый. Но руки и голова одного покоились рядом с желтыми подсыхающими лужицами пива, а голова другого — в темном страшном пятне. Она уже поняла, что это за пятно, пусть оно было бурым, а не красным: кровь сворачивается быстро и меняет цвет, известно из детективов. Теперь она знала по опыту.

Сверху границы пятна выглядели отчетливо выпуклыми и казались реальней, чем навалившиеся на стол фигуры. Она еще не привыкла к подобному ракурсу: обзор сверху пугал точно так же, как внутренний холод. Раньше оттуда — от солнечного сплетения — шло тепло. Взгляд проваливался в углы между стенами, скучая и томясь, скользил по обоям, как по льду. Но за окном с тяжелыми, старомодными шторами открылся коридор, тот самый тоннель с непременным светом в конце, который всем предстоит пройти. Его и видят-то отчасти потому, что не могут обмануть собственное ожидание.

По сторонам уводящего к свету коридора расположились странные, смутно знакомые персонажи: невзрачные старушки с быстрыми молодыми глазами, пятеро мужчин в старинной одежде и веревкой в руке, изможденный, похожий на ожившего мертвеца, крестьянин, пастух и землепашец, сошедшие со страниц учебника истории Древнего мира. Фигуры множились, повторяя себя как матрешки, уменьшаясь в размерах по мере удаления: большой, под потолок, пастух у входа, точно такой же, но в рост человека, через пятнадцать фигур, маленький пастух, следом совсем крошечный, не более божьей коровки. Далее она не различала даже новым острым зрением. Поняла, что они ждут ее, но не знала зачем: помочь, или воспрепятствовать. Обращенные к ней взгляды, спокойные и равнодушные, не давали ответа.

Она предположила, что сейчас получит приказ или увидит знак, но ничего не происходило. Так же недвижимы оставались фигуры. Смотрели на нее, не поймешь, судьи или защитники. Привыкнув немного к неожиданному своему положению и приглядевшись, она различила движение в глубине коридора. Словно бы открылся огромный растревоженный улей, но в отличие от снующих взад-вперед пчел, еле различимые тени прибывали и прибывали, ни одна не двигалась в обратном направлении. И в тот же миг пелена спала, или она освоилась с новым зрением: открылось множество коридоров, одни были явно чужими, в других она видела себя, то есть свое тело, в разных ситуациях и в разном возрасте. Расплывчатое чувство вины отлилось определенностью: поняла, чем грешна. Оставалось удивляться, почему не понимала раньше, и время, даже так прихотливо разбросанное по коридорам, не помогло.

Зато нелинейность времени со всей очевидностью подсказывала решение, давала долгожданный знак. Если так просто проникнуть туда, в любое прошедшее время и место, стоит лишь отправиться нужным коридором, значит, еще можно что-то изменить, значит, ничего окончательного не существует. А главный коридор, тот, первый, ведущий к свету и «улью», никуда не уйдет. То есть она… Она никуда… Никогда не сможет выйти из него. Даже если изменит то, что хочет… Рассуждения пагубны, когда требуется действие, вот это как раз она хорошо помнила. Если удастся помочь оставшимся снаружи, облегчить груз их надуманной вины — уже удача. Все равно, убийство на ней, это ее бремя, грех, и тут ничего не изменишь.

Успела удивиться: сейчас ей, наблюдающей издали или сверху, панорама жизни казалась подобной картине Брейгеля. Охотники шли по снегу со скудной добычей, их сопровождали собаки, рядом и внизу суетился деревенский люд, но все они внутри одного полотна существовали порознь. Людям на катке не было дела до пожара за церковью, семья слева (тоже с огнем, но ручным, домашним) орудовала удивительно несогласованно, три охотника брели из темноты к свету и вниз, но казалось, каждый не догадывается, что рядом товарищ; собаки с подведенными животами бежали, пристально глядя в землю, а не на хозяев или добычу. Сверху, совсем уже независимо, обосновались птицы. И даже горы торчали своими вершками в разные стороны.

Наблюдающая посмотрела на сторожей коридора: старушек, пастухов и прочих, не увидела одобрения в их глазах, да и не ждала его. Но не увидела и осуждения. Она знала, что времени достаточно, больше месяца: месяц и декада. За сорок дней можно успеть. Быстро нашла нужный коридор и отправилась туда, где…

Книжный развал на углу проспекта Космонавтов и улицы Типанова не считался бойким местом. Улица Типанова, хоть и называлась улицей, была шире проспекта и служила оживленной трассой, соединяющей два района Петербурга: Московский и Фрунзенский. Легковушки проносились мимо книжного лотка, не задерживались. Маршрутки и автобусы выгружали пассажиров на остановке, но редкий интересовался книгами настолько, чтобы вернуться и перейти проспект. На «Космонавтах» движение замедлялось, появлялись пешеходы и собаки, чуть дальше от перекрестка вырастали две аллеи, засаженные дубами, каштанами и разномастными кустами, одинаково голыми зимой. Спальный район поставлял немногочисленных покупателей, вернее покупательниц: домохозяек, рано заканчивающих работу учительниц трех близлежащих школ, бесконечно свободных студенток, молодых мамочек с детьми в колясочках и без, бодрых пенсионерок, продавщиц из соседнего хозяйственного магазина. Дамочки разглядывали книги на развале, иные вступали в разговор, но покупали мало, без охоты. Это место себя не окупало, как и предыдущее, стало быть, предстоял очередной переезд.