Девочка с трехцветными волосами в ярко-синих туфлях нежней сжимала плечи незнакомого мальчика под слова Земфиры и понимала, что пойдет с этим мальчиком после окончания банкета, куда тот поведет, и сделает все, что он захочет, потому что то, что происходит сейчас, и есть настоящая жизнь с настоящими судьбоносными решениями и жертвами. Ее опьяневшей подруге казалось, что она знает о жизни что-то такое, что непонятно и недоступно прочим. Невесты покорно склоняли головы на плечи таких же безъязыких — до музыки — как и они, женихов, родители молодых утирали счастливые слезы, и только официанты да сам Алик раздраженно пытались отключиться, не слушать в восемьдесят пятый раз набившие оскомину откровения второго языка. Но карманы наполнялись к концу вечера веселыми шуршащими бумажками, ради которых они слушали требуемое в восемьдесят шестой и далее, далее…

Что говорить, и у тамады Володи случались проколы:

— Алик, ты вчера на корпоративе что врубил? Даже с бывшей женой на секс пробило! Предупреждать надо!

Утром похмельный инженер страдал от визга своей не в меру активной половины и не понимал, кой черт понес его вчера плясать и обжимать забытую Любку — ради чего? Трехцветная девочка со спелыми губами и вялым личиком обнаруживала, что избранник оказался таким же, как и предыдущие, и хуже того, каблук выходной ярко-синей туфли сломан уже навсегда, и бежала в чужой квартире в туалет вернуть природе ее дары. Чья-то мама плакала ночь напролет, не в силах вспомнить, вручила ли она подарок молодым… Лишь невесты и женихи сердечно благодушествовали и сохраняли былую нежность — кто неделю, до первого визита к родителям, кто дольше, но это уж кому как повезет.

Если судить по общей, а не только новейшей, истории человечества, самую безграничную, большей частью безответную, любовь собирали певцы. Прекрасный голос прельщал сильней всего, об авторах песни вспоминали реже, если вспоминали. Вот Микеланджело, и тот признавал: нет, не пойду на вашу вечерушку, там будут мальчики-певцы, соблазнят-отвлекут, а у меня дедлайн, не успею к сроку изваять заказ. Хотя Микеланджело грех жаловаться, да и вообще скульптура — первый в истории вид искусства. Древний человек еще и двух нот не мог увязать непослушным голосом, но пару камней успешно ставил друг на друга — тотем, скульптура то есть.

«Умеют люди устроиться», — подумал Валера, усаживаясь и сбрасывая со своей тарелки салфетку, белую, как плевок пожарника. После целого — штрафного — фужера водки немного отпустило, Валера налил еще, выпил коллегиально, поковырял салат с фальшивыми крабами, огляделся. На миниатюрном танцполе в сизом дыму плавали потные пары: дамы блистали турецкими шелками, кавалеры, огуречными плетями распустившие руки по прелестям партнерш, неаккуратно переступали белорусскими ботинками по скользкому полу. Валере захотелось любви и ласки, он, не спрашивая, потянул Вику в круг танцующих, и новая пара закачалась перед столиками, не обременяя себя попаданием в ритм.

Жлобы чистой воды без примесей встречаются в природе не слишком часто и как пример совершенного в своем роде явления оказывают сильное воздействие. Алик совокупность определенных черт приятеля почитал за брутальность, видел в Валере личность, какой сам не мог бы быть ни при каких обстоятельствах, и не то что завидовал — уважал. За то, что считал прямодушием вместо хамства, силой вместо грубости, непосредственностью вместо невежества, смелостью вместо наглости. Когда Валера расходился с женой (бывшей в свое время подругой Алика), и требовалось определиться в симпатиях и сочувствии, решить про себя, кто прав, кто виноват, Алик принял сторону приятеля, демонстрируя подлинный демократический дух. Мужчина с душком мачизма пожалеет женщину в любой ситуации, особенно, если она не права. Подобная жалость безусловно на свой лад является проявлением гендерного шовинизма, как бы благородно ни выглядела. Алик своим демократическим духом уничтожал мачизм, как дезодорант — душок пота, на корню. Поэтому Валера и служил для него источником непреходящего очарования и соблазна. Без подтекста, без латентной гомосексуальности, рефлексирующий (иные скажут — женственный, но будут неправы) мужчина распространен шире, чем заяц русак или канадский клен, возможно, эта формация viri со временем совершенно вытеснит остальные. А что до духа демократии, кто же не склоняется в ту сторону, не мечтает прислониться к идее, как к дубу, наподобие рябины из ставшей долгосрочно популярной в советские времена песни?

Но когда Вика ушла танцевать с Валерой, Алик все-таки затосковал. Чуткий Володя, плавно опрокидывая в себя очередную порцайку водки, глянул на собутыльника и приступил к традиционному рассказу. Подобными байками из народной жизни он обычно развлекался сам и развлекал Алика по окончании работы, когда они заходили отметиться в рюмочную, расслабиться перед дорогой домой. Рассказывал Володя замечательно, и если бы после окончания своего актерского факультета направился по верной стезе — или колее? — несомненно достиг бы высот в этом жанре.

Работа тамадой приносила живые деньги без налога, сразу и много, семья была сыта и довольна, неясные перспективы актерской карьеры все более размывались. Упершись головой в энергично сжатый кулак, а затем оттянув двумя пальцами длинную челку перед глазами, Володя на секунду запнулся. Он успел забыть, что сегодня — он блондин. Костюм оставался неизменным, Володя «представлял» в смокинге с большим, в белый горошек, галстуком-бабочкой. Но положение обязывало менять сценический образ, и регулярно. Смокинг дорогого стоит! А все прочее трансформировал до неузнаваемости, исключая приятную округлость стана и слегка темперированный баритон.

Сказитель начал с места в карьер:

— Про самоубийцу рассказывал?

— Не припомню, — вяло отвечал Алик, покинутый одной из любимых женщин.

— В Псковской области, где я однажды проторчал два месяца и от скуки устроился работать в тамошнем колхозе пастухом, довелось мне познакомиться с прелюбопытным мужичком.

Речь Володи удивительным образом изменилась, словно он читал текст с невидимого другим листа волшебной книги. Конечно, скуку не развеивают сельхоз работами, отпускника в колхоз вряд ли возьмут, это не натяжка — чистой воды потусторонняя небылица, но рассказ сулил и не такие чудеса к вящей славе повествователя. Алик подозревал, что свои байки Володя готовил заранее и долго оттачивал, но в этом, как и во многом другом, ошибался. Володя выступал экспромтом, только быть Володей-тамадой переставал.

— Мужичок, будущий мой коллега, служил главным пастухом, меня определили к нему под начало. Прежде всего в его внешности бросалась в глаза необычайная худоба и красное лицо, я решил, что главпастух, должно быть, крепко выпивает. Пастух же выпивал средне, далеко не каждый день, а через неделю-другую я стал таким же краснорожим, как он, от солнца и ветра. Даже похудел — не поверишь!

Он поручил мне взрослых коров, оставив себе первотелок. В то время как мои пестрые матроны мирно паслись, я мог подремать на солнышке, почитать, пастух же не знал ни сна, ни отдыха. Телки, надо тебе сказать, совершенно дикие животные, никакого языка не понимают, норовят забраться подальше в болото, без конца попадают в истории, некоторые, особо резвые и шаловливые, сбегают из стада, после их приходится долго искать — все как у людей. Иногда мы объединялись, и если телки вели себя добропорядочно, пастух позволял себе сходить домой в деревню, пообедать. Воротившись, обязательно преподносил мне двухсотграммовую бутылочку самогона и что-нибудь из снеди. Не совру, если скажу, что нигде не ел с большим удовольствием. Его жена, хозяйка, как он выражался, готовила просто и вкусно: вареники с картошкой, луком и шкварками, пшеничные лепешки, молодая картошечка с душистым укропом и малосольными огурцами. Самогон пастух гнал лично и очень гордился его крепостью, самогонный аппарат достался ему от отца и пережил не один рейд по борьбе с проклятой самогонкой.