Арестант побледнел, когда его кликнули. Обыкновенно он молчаи решительно ложился под розги, молча терпел наказание и вставал посленаказания как встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюсянеудачу. С ним, впрочем, поступали всегда осторожно. Но на этот раз он считал себяпочему-то правым. Он побледнел и, тихонько от конвоя, успел сунуть в рукавострый английский сапожный нож. Ножи и всякие острые инструменты страшнозапрещались в остроге. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, наказанияжестокие; но так как трудно отыскать у вора, когда тот решится что-нибудьособенно спрятать, и так как ножи и инструменты были всегдашнею необходимостьюв остроге, то, несмотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, тонемедленно заводились новые. Вся каторга бросилась к забору и с замираниемсердца смотрела сквозь щели паль. Все знали, что Петров в этот раз не захочетлечь под розги и что майору пришел конец. Но в самую решительную минуту нашмайор сел на дрожки и уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру. «Самбог спас!» – говорили потом арестанты. Что касается до Петрова, он преспокойновытерпел наказание. Его гнев прошел с отъездом майора. Арестант послушен ипокорен до известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить.Кстати: ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения истроптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выноситжесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, накаком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд, можно даже назвать егосумасшедшим; да так и делают.

Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видалмежду этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думыо своем преступлении и что большая часть из них внутренно считает себя совершенноправыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры, молодечество, ложныйстыд во многом тому причиною. С другой стороны, кто может сказать, что выследилглубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего света? Но ведьможно же было, во столько лет, хоть что-нибудь заметить, поймать, уловить вэтих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутреннейтоске, о страдании. Но этого не было, положительно не было. Да, преступление,кажется, не может быть осмысленно с данных, готовых точек зрения, и философияего несколько потруднее, чем полагают. Конечно, остроги и система насильныхработ не исправляют преступника; они только его наказывают и обеспечиваютобщество от дальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике жеострог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жаждузапрещенных наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердо уверен, что изнаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели.Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет ее,пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет какобразец исправления и раскаяния. Конечно, преступник, восставший на общество,ненавидит его и почти всегда считает себя правым, а его виноватым. К тому же онуже потерпел от него наказание, а чрез это почти считает себя очищенным,сквитавшимся. Можно судить, наконец, с таких точек зрения, что чуть ли непридется оправдать самого преступника. Но, несмотря на всевозможные точкизрения, всякий согласится, что есть такие преступления, которые всегда и везде,по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями ибудут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком. Тольков остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках,о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детскивеселым смехом. Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был издворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудногосына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отецограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревалисьденьги, и – сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано толькочерез месяц. Сам убийца подал заявление в полицию, что отец его исчезнеизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным образом. Наконец, вего отсутствие, полицию нашла тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка длястока нечистот, прикрытая досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето иубрано, седая голова была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под головуубийца подложил подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан вработу на двадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, ввеселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный,нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда незамечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его не запреступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что не умел вестисебя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря со мной оздоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил: «Вот родитель мой,так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую болезнь». Такаязверская бесчувственность, разумеется, невозможна. Это феномен; туткакой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и нравственноеуродство, еще не известное науке, а не просто преступление. Разумеется, я неверил этому преступлению. Но люди из его города, которые должны были знать всеподробности его истории, рассказывали мне все его дело. Факты были до тогоясны, что невозможно было не верить.

Арестанты слышали, как он кричал однажды ночью во сне:«Держи его, держи! Голову-то ему руби, голову, голову!..»

Арестанты почти все говорили ночью и бредили. Ругательства,воровские слова, ножи, топоры чаще всего приходили им в бреду на язык. «Мынарод битый, – говорили они, – у нас нутро отбитое, оттого и кричим по ночам».

Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, аобязанностью: арестант отработывал свой урок или отбывал законные часы работы ишел в острог. На работу смотрели с ненавистью. Без своего особого, собственногозанятия, которому бы он предан был всем умом, всем расчетом своим, человек востроге не мог бы жить. Да и каким способом весь этот народ, развитой, сильнопоживший и желавший жить, насильно сведенный сюда в одну кучу, насильнооторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь нормально иправильно, своей волей и охотой? От одной праздности здесь развились бы в немтакие преступные свойства, о которых он прежде не имел и понятия. Без труда ибез законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается,обращается в зверя. И потому каждый в остроге, вследствие естественнойпотребности и какого-то чувства самосохранения, имел свое мастерство и занятие.Длинный летний день почти весь наполнялся казенной работой; в короткую ночьедва было время выспаться. Но зимой арестант, по положению, как толькосмеркалось, уже должен быть заперт в остроге. Что же делать в длинные, скучныечасы зимнего вечера? И потому почти каждая казарма, несмотря на запрет,обращалась в огромную мастерскую. Собственно труд, занятие не запрещались; нострого запрещалось иметь при себе, в остроге, инструменты, а без этогоневозможна была работа. Но работали тихонько, и, кажется, начальство в иныхслучаях смотрело на это не очень пристально. Многие из арестантов приходили вострог ничего не зная, но учились у других и потом выходили на волю хорошимимастеровыми. Тут были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, ислесаря, и резчики, и золотильщики. Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, онже и ростовщик. Все они трудились и добывали копейку. Заказы работ добывалисьиз города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенногосовершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него вкармане, он уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегдаи везде можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще. А в каторгеможно было даже иметь и вино. Трубки были строжайше запрещены, но все ихкурили. Деньги и табак спасали от цинготной и других болезней. Работа жеспасала от преступлений: без работы арестанты поели бы друг друга, как пауки всклянке. Несмотря на то, и работа и деньги запрещались. Нередко по ночамделались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное, и – как ни пряталисьденьги, а все-таки иногда попадались сыщикам. Вот отчасти почему они и небереглись, а вскорости пропивались; вот почему заводилось в остроге и вино.После каждого обыска виноватый, кроме того, что лишался всего своего состояния,бывал обыкновенно больно наказан. Но, после каждого обыска, тотчас жепополнялись недостатки, немедленно заводились новые вещи, и все шло по-старому.И начальство знало об этом, и арестанты не роптали на наказания, хотя такаяжизнь похожа была на жизнь поселившихся на горе Везувии.