Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три.Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер вуединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почтипозабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкойпокойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и неписал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг,оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она ужеистратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно былодопытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничегоособенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцамне раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад ивперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что оночень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал,что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служитьпанихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косилсядаже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибратьв его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых тригода. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на менямолча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хотького-нибудь заставить любить себя.

Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четвертиэтих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения спрописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная инедоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это было описание,хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной АлександромПетровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью,какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно,как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрывки ипочти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки – «Сцены изМертвого дома», – как называет он их сам где-то в своей рукописи, показалисьмне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый,странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлеклименя, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробувыбираю сначала две-три главы; пусть судит публика…

Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостноговала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь лихоть чего-нибудь? – и только и увидишь, что краешек неба да высокий землянойвал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь, расхаживаютчасовые; и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так жеподойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых итот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого,вольного неба. Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов вполтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника,высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойкомглубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленныхпоперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога. В однойиз сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночьохраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу. За этимиворотами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторонуограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной сказке. Тут былсвой особый мир, ни на что не похожий, тут были свои особые законы, своикостюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь – как нигде, и людиособенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать.

Как входите в ограду – видите внутри ее несколько зданий. Пообеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажныхсруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам. Потом, вглубине ограды, еще такой же сруб: это кухня, разделенная на две артели; далеееще строение, где под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи. Срединадвора пустая и составляет ровную, довольно большую площадку. Здесь строятсяарестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и вечером, иногдаже и еще по нескольку раз в день, – судя по мнительности караульных и их уменьюскоро считать. Кругом, между строениями и забором, остается, еще довольнобольшое пространство. Здесь, по задам строений, иные из заключенных,понелюдимее и помрачнее характером, любят ходить в нерабочее время, закрытые отвсех глаз, и думать свою думушку. Встречаясь с ними во время этих прогулок, ялюбил всматриваться в их угрюмые, клейменые лица и угадывать, о чем они думают.Был один ссыльный, у которого любимым занятием в свободное время, было считатьпали. Их было тысячи полторы, и у него они были все на счету и на примете.Каждая паля означала у него день; каждый день он отсчитывал по одной пале итаким образом по оставшемуся числу несосчитанных паль мог наглядно видеть,сколько дней еще остается ему пробыть в остроге до срока работы. Он былискренно рад, когда доканчивал какую-нибудь сторону шестиугольника. Много летприходилось еще ему дожидаться; но в остроге было время научиться терпению. Явидел раз, как прощался с товарищами один арестант, пробывший в каторгедвадцать лет и наконец выходивший на волю. Были люди, помнившие, как он вошел вострог первый раз, молодой, беззаботный, не думавший ни о своем преступлении,ни о своем наказании. Он выходил седым стариком, с лицом угрюмым и грустным.Молча обошел он все наши шесть казарм. Входя в каждую казарму, он молился наобраза и потом низко, в пояс, откланивался товарищам, прося не поминать еголихом. Помню я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточногосибирского мужика, раз под вечер позвали к воротам. Полгода перед этим получилон известие, что бывшая его жена вышла замуж, и крепко запечалился. Теперь онасама подъехала к острогу, вызвала его и подала ему подаяние. Они поговорилиминуты две, оба всплакнули и простились навеки. Я видел его лицо, когда онвозвращался в казарму… Да, в этом месте можно было научиться терпению.

Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запиралина всю ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Этобыла длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, стяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять лет. Нанарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарахразмещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой запирали рано;часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того – шум, гам, хохот,ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменые лица,лоскутные платья, все – обруганное, ошельмованное… да, живуч человек! Человекесть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение.

Помещалось нас в остроге всего человек двести пятьдесят –цифра почти постоянная. Одни приходили, другие кончали сроки и уходили, третьиумирали. И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полосаРоссии имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльныхдаже из кавказских горцев. Все это разделялось по степени преступлений, аследовательно, по числу лет, определенных за преступление. Надо полагать, чтоне было такого преступления, которое бы не имело здесь своего представителя.Главное основание всего острожного населения составляли ссыльнокаторжныеразряда гражданского (сильнокаторжные, как наивно произносили сами арестанты).Это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанныеломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об ихотвержении. Они присылались в работу на сроки от восьми до двенадцати лет ипотом рассылались куда-нибудь по сибирским волостям в поселенцы. Былипреступники и военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще врусских военных арестантских ротах. Присылались они на короткие сроки; поокончании же их поворачивались туда же, откуда пришли, в солдаты, в сибирскиелинейные батальоны. Многие из них почти тотчас же возвращались обратно в острогза вторичные важные преступления, но уже не на короткие сроки, а на двадцатьлет. Этот разряд назывался «всегдашним». Но «всегдашние» все еще не совершеннолишались всех прав состояния. Наконец, был еще один особый разряд самыхстрашных преступников, преимущественно военных, довольно многочисленный.Назывался он «особым отделением». Со всей Руси присылались сюда преступники.Они сами считали себя вечными и срока работ своих не знали. По закону им должнобыло удвоять и утроять рабочие уроки. Содержались они при остроге впредь дооткрытия в Сибири самых тяжких каторжных работ. «Вам на срок, а нам вдоль покаторге», – говорили они другим заключенным. Я слышал, что разряд этотуничтожен. Кроме того, уничтожен при нашей крепости и гражданский порядок, азаведена одна общая военно-арестантская рота. Разумеется, с этим вместепеременилось и начальство. Я описываю, стало быть, старину, дела давно минувшиеи прошедшие…