Вероника Трифонова

Ограниченная территория

Часть 1

Глава 1

Я открываю глаза. Вокруг одна чёртова темнота, в которой полыхают красные круги — мутное следствие воспалённых век.

Значит, ещё нет семи. Надо же — я проснулась ночью всего раз за две недели. Раньше такое случалось чаще.

Ничего не видно. Но невелика беда — к своему сожалению я и так могу рассказать, не боясь ошибиться, где и что находится в этом проклятом месте. С удовольствием бы вышвырнула эту информацию куда подальше из головы, но, к большому сожалению, сомневаюсь, что это мне когда-то удастся.

Завтра уже три месяца, как мне снова и снова приходится просыпаться в этом аду. Нет, я не отмечаю каждый свой день пребывания здесь какими-нибудь пометками на стене или чем-то похожим. Всё проще — тут каждый день сообщают дату.

Завтра наступит мой очередной маленький юбилей.

Боль в груди страшная: будто ремень, перетянув рёбра, сдавил их так, что они поломались и вонзились острыми осколками внутрь. Но в следующий миг я поняла, что это остановилось моё дыхание — я не могу выдохнуть. Сделав над собой усилие, с трудом выпускаю воздух из лёгких. Больно так, будто по дыхательным путям прокатился раскалённый огонь.

Пожалуй, выдох получился слишком стремительным — грудная клетка ещё не оправилась до конца после всего. Мысленно ругая себя, я с куда большей осторожностью, по каплям, делаю вдох и вдруг слышу хриплый стон.

Неужели снова…

Сердце успевает подскочить к самому горлу прежде, чем осознаю, что хрип издаю я.

Тут сон окончательно покидает меня, сменяясь на ставшие уже обыденными чувства сожаления и глухого отчаяния, к которым в последний месяц начало примешиваться мрачное равнодушие. Последнее стало моей защитой и проклятьем одновременно. Если оставлять чувства обострёнными, то так здесь сойдёшь с ума. А если превратиться в безразличное дерево — быстро сдашься.

Постепенно ко мне возвращаются и привычные ощущения. Их много во всём теле, и их нельзя назвать приятными, но самых невыносимых — два. Первое — это режущая боль в правом локтевом сгибе, я потеряла счёт тому, сколько раз мне протыкали иглами вены, пуская туда различную гадость. Хотя мучениям подвергали обе мои руки, правая страдала в два раза чаще и поэтому ныла постоянно. Днём я просто переставала обращать на это внимание, но утром, вместе с перезагрузкой сознания, тянущее жжение вновь обострялось.

Второе — отвратительный привкус во рту, напоминающий горелый пластик с углём, который не убирает никакое проглатывание слюны.

Горечь, отдающую даже в нос, вызывающую тошноту, прогоняет лишь тщательная чистка зубов. Ещё при этом, конечно, нужно суметь дойти до раковины — когда каждый шаг рискуешь грохнуться в обморок от головокружения, а держаться не за что, задача становится затруднительной.

Однако я всегда с ней справляюсь. Не хочу доставлять удовольствие тому, кто за мной наблюдает.

Включается свет. Я рефлекторно зажмуриваю глаза, но те уже привыкли к такому, так что через мгновение я снова вижу примитивную обстановку ненавистной комнаты.

Везде ослепляющий белизной свет. Белое здесь всё — пол, стены, потолок, дверь напротив, постельное бельё на пластиковой больничной кровати. Слева — тумбочка без ящиков с установленным на ней монитором. Экран был сейчас выключен, и его тёмное пятно разительно контрастировало с окружающей обстановкой, хоть и органично в неё вписывалось. Рядом бесхозно змеились провода.

Ещё дальше, за тумбочкой, стоял прикрученный к стене пустой штатив.

Вспомнив недавно пережитый курс капельниц, я вздрогнула и посмотрела направо, в сторону «санитарного угла». Тот представлял собой отгороженный покрытыми кафелем стенами закуток, где почти вплотную друг к другу располагались унитаз, раковина и душевая с не закрывающейся дверцей — всё из нержавеющей стали. Туда вёл ничем не загороженный дверной проём. В первые дни пребывания здесь я считала это место единственным, где можно спрятаться от постоянного наблюдения. Но позже оказалось, что даже напротив проёма установлена камера.

«Я уважаю чужие интимные процедуры. Но также я должен видеть состояние каждого. Оно может измениться в любой момент. И если это случится во время мытья в душе, я обязан это увидеть, чтобы вовремя оказать помощь».

Из уст этого ублюдка слово «помощь» звучало особенно иронично.

«Как будто ты поймал нас всех, потому что в чём-то помочь решил, тварь».

Прогнав из головы ненавистный спокойный голос и вместе с ним — приступ злости, возникший при воспоминании, я села на кровати и машинально уставилась на прямоугольный циферблат над дверью. Сейчас на нём высвечивалась дата — 21 октября. Ниже стояло время — 7:02.

Чуть выше табло сверкал глазок встроенной в стену центральной камеры.

Если бы я могла разбить эту дрянь — давно было уже сделала это. Вот только мне нечем. Из личных вещей у меня есть только головка зубной щетки без ручки, паста, мыло, шампунь, гель для душа и полотенце — и ничего из этого не годится для осуществления данной затеи. Бутылки были не слишком тяжёлыми, да и заполненными всегда только наполовину, а их горлышко, чёрт побери, было слишком широким, чтобы пустить в камеру струю содержимого. Тюбики с зубной пастой каждый раз были очень маленькими. А учитывая расположение камеры, не мог быть полезным и трюк с накидыванием вещей.

До моих ушей донёсся знакомый хлопок. Посмотрев на пол рядом с дверью, я машинально отметила, что завтрак уже принесли. Каждое утро, в течение первых пяти минут восьмого, в нижней части двери открывается небольшое окошко, в которое въезжает автоматически управляемая платформа с едой. Оказавшись внутри комнаты, она делает резкий наклон, тем самым сбрасывая содержимоё на пол, и втягивается обратно. По той же схеме выдаются обед и ужин — в начале второго часа дня и в начале седьмого часа вечера. Я засекала время её движения. Ровно семь секунд — именно столько требуется, чтобы доставить в палату еду.

Если, конечно, у тебя нет показаний для парентерального питания. У меня бывало и такое.

Я мельком бросаю взгляд на пищу и бегло оцениваю продукты. Плотно закрытый контейнер с плотным квадратом омлета, целлофановый пакет, через который проглядывается бутерброд: кусок чёрного хлеба с намазанным на него сыром или маслом. Неподалёку от этого валятся пластиковая банка с крепко закрученной крышкой, внутри которой переливается напиток. Цвет у него тёмно-жёлтый или светло-коричневый — зависит от того, как посмотреть. Больше всего эта банка смахивала на