на вопрос, почему в их деревне не видно женщин средних лет: "У нас после войны — почти все молодые бабы поумирали от самодельных абортов". Сказала это с обидой, раздражением. Теперь вот про негров слушала…

3

Утром Алексей вылетел с экипажем по маршруту: Серпухов-Брянск-Чернобыль-Серпухов — и посадка. Задание было несложным — выбрасывать на маршруте в воздух порезанную на лапшу металлическую фольгу, чтобы радары на аэродромах истребителей не могли навести на "цель" своих лётчиков для перехвата. "Цель" — это их самолёт. Делать в таком полёте — почти что нечего. Воздушный стрелок будет выбрасывать порции "лапши" по команде штурмана, а радист и штурман — должны "отражать" истребителей из своих фотокинопулемётов, если перехватчики выйдут на "цель". Плёнки потом соберут вооружейники майора Медведева, проявят в фотолаборатории, и определят: по часам в кадриках плёнки с атакующими истребителями, кто был первым "сбит", цель или перехватчики. На истребителях тоже фотокинопулемёты с точным временем и секундомерами. Плёнки будет сравнивать в Москве начальство из штаба ПВО страны.

Алексею на маршруте нечего было делать, кроме как любоваться красотами лесов, озёр и полей внизу. Когда подходили к "вражеским" аэродромам, Алексей залезал в облака, если были, а стрелок бросал "лапшу". Перехватили их только один раз, после Брянска — вышло всего 2 пары истребителей. Остальные аэродромы, судя по возбуждённым разговорам истребителей-перехватчиков в эфире с пунктами наведения, так и не нашли цель в воздухе: "Экран", "Экран", я — "Барс-3", наводите, цели — не вижу!" Барсов сменяли "Лось", "Кондор", и все кричали одно и то же, что цели не видят. Значит, противолокационные помехи от выбрасываемой порциями "лапши" из фольги были эффективным средством, что и требовалось доказать.

А штурман от нечего делать принялся доказывать Алексею, что поступками человека управляет не разум, а подсознание:

— Понимаешь, человек не всегда может отвечать за свои действия.

Алексей, глядя на красотищу внизу — пролетали над Чернобыльскими лесами и райской речкой Припятью — усмехнулся:

— Где это ты вычитал такое?

— А что?

— Да очень уж удобная теория, чтобы не отвечать ни за что.

— А тебе всегда хочется, чтобы находить виновных?

— А без этого люди станут хуже зверей. Полное безразличие будет друг к другу — у каждого только свой интерес: шкурный! А остальные — хоть пропадай.

— Это не моя теория, а одного психиатра. В области нашего подсознания он ставил опыты и вёл исследования много лет.

— Может, он и учёный, не спорю. Только ты, по-моему, сделал не те выводы из его книги. У него, наверное, в книге про Фому, а ты — про Ерёму. Посылка одна, а следствие…

— Да ну тебя, сказать ничего нельзя!..

— Хочешь казаться умным, лучше молчи.

— Как ты! На комсомольских собраниях…

— Где уж нам, несознательным!..

Потеряв к штурману всякий интерес, Алексей замолчал, но думал всё-таки о комсомольских собраниях, которые довольно часто проводились в полку. И вдруг понял, откуда у всех эта покорность — у Маши, у Василисы, у других. И у комсомольцев. Собрания молодых старичков — робких, без собственной мысли, привыкших, что всё должно идти по заведенному кем-то порядку, незыблемому. Тупо уверенных в том, что именно так и должно быть во всём. Чувствовать можно, что угодно, и думать, о чём угодно. А вот выступать надо так, как человек и не думал никогда, а как это нужно командиру или парторгу. Это и называлось выступить "по комсомольски". Кто не выступит по этому партийному клише, тот пострадает: не повысят в должности, не присвоят вовремя очередное звание. А будешь упорствовать, демобилизуют из армии совсем. И Алексей решил не выступать вообще, занял позицию — ни нашим, ни вашим. А теперь засомневался, подумав: "Ну, а чего вот терять всем Василисам, колхозникам, отцу? Они же — народ, им и терять-то нечего!" И тут же сам себе и ответил: "Разобщённый тлетворной идеологией народ. Потому что каждый живёт сам по себе и боится начальства. Хотя этого начальства в тысячи раз меньше, чем народа.

Объединяться надо! А вместо этого над всеми витает страх и неуверенность в завтрашнем дне и в соседе. Но почему так? Разъединяющего в жизни больше, чем согласия объединиться?.. Почему партия растления сильнее?

Да, одним мешало равнодушие к другим, как вот у штурмана, понимал Русанов, третьим — страх, четвёртым — желание жить за счёт остальных. Словом, везде мешал человеческий эгоизм, личное.

До Чернобыля было уже близко, там — крутой поворот назад, и Алексей на время отвлёкся. А когда снова взял курс на Серпухов, подумал: "Мы даже окружающей нас красоты уже не замечаем… Совсем нас замордовали. Когда же взбунтуемся?"

4

В воскресенье Василиса куда-то уехала на целый день, и её дочь очень этому обрадовалась. Мать поднялась ещё до света, она проводила её, а потом ждала, когда поднимутся и умоются постояльцы. Знала, на службу им не идти, а потому и обратилась к Русанову, когда тот брился:

— Алексей Иваныч, а хотите, покажу вам грибное место? Сейчас — грибы в лесу пошли!.. — А смотрела не на него, а в сторону Ракитина — как отнесётся он.

— Генка, ты как?.. — спросил Русанов обрадовано.

— Да можно, — согласился Ракитин. И Русанов весело объявил:

— Хорошо, Машенька! Сейчас мы сходим быстро позавтракаем, вернёмся, и в путь. Годится?

Глаза девчонки сияли. Еле дождалась прихода парней, сидя с кошёлкой во дворе и с двумя лукошками из коры: для Алексея и Ракитина. В путь тронулись, когда солнце поднялось уже выше леса и залило всё вокруг ровным тёплым светом. Лесные поскотины загудели шмелями, всё везде запарило, а когда прогрелось и начался лесной зной, запахло пригоревшими травами.

В лесу Маша чувствовала себя, словно бы виноватой в чём-то перед Русановым, и старалась то мило улыбнуться ему, то сделать что-нибудь приятное — гриб показать или земляничку, которые зорко примечала в траве. Словом, жалела. Но когда набрали грибов полные лукошки и сели подкрепиться едой, которую она прихватила из дому и поставила перед Русановым — бери, мол, что любо, сам, то протянула очищенное ею яйцо и бутылку с молоком только Ракитину:

— Ешь, Ген! — И смотрела на него. Сама почти не притронулась к еде, лучась от радости, что сидит рядом, в лесу, где никто не помешает ей, ни мать, ни военная служба парней.

Ракитин проголодался и не замечал Маши — поглядывал на белые стволы дальних берёз, вдыхал запахи, запивал яйца молоком. Луг, на котором они сидели, был кем-то скошен, трава на солнце провяла, и над поляной стлался лесной томительный дух, от которого