Владимир Виноградов

Перед истиной

I

Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком.

Ф. М Достоевский

(Из письма к брату — М. М. Достоевскому)

Когда он каждое утро или вечер приходит на дежурство, заступает на пост, садится в патрульную машину, отпирает сейф, где хранятся уголовные дела, — знает ли он, как сложатся эти новые сутки службы, что принесет ему очередной рабочий день? Чем закончится он для него?

Два допроса

I

— Нет, доктор, вы, пожалуйста, останьтесь.

Наконец, после долгих объяснений и уговоров она смилостивилась и пустила меня в палату.

...Затянутая в белоснежный халат женщина. И шапочка, и узкие белые брючки, и такие же тапочки, и даже руки с коротко и ровно остриженными ногтями — все стерильно. Если бы не черное крылышко волос из-под шапочки и глаза синие и влажные, как осенний вечер, она казалась гипсовой. И ее неумолимость была бы понятней. Но она не только отвечала за жизнь смертельно раненного человека, она боролась за нее. Как упорный следователь — за раскрытие тяжкого преступления.

— Ваше присутствие необходимо. А после допроса вы подпишете протокол. Так положено. Он ни подписать не в состоянии, ни говорить.

— И не должен, — поправила она и села у изголовья кровати.

— Наверно... Но ему говорить не придется.

Кровать стояла в центре палаты, в ярком конусе света от большой лампы. Остальное было в темноте. Так на театральной сцене осветитель оставляет героев перед залом одних. В непрочной тишине больницы продолжалось главное действие.

То, что оно было главным, я понял еще днем, когда приезжал впервые. По настороженным взглядам, шепоту за спиной, по той тревожной атмосфере, которой быстро заражается больница в исключительных случаях.

...Мягко, уютно светили лампочки на столиках дежурных сестер. Позвякивали инструменты в процедурной. Доносился чей-то кашель. Запахнувшись в байковый халат, брел в туалет больной. Кто-то тихо, но настойчиво звал няню. У каждого своя боль и надежда. Своя бессонница, свой храпящий сосед. И свое утро. Солнечное или хмурое, но его ждут все, что бы оно ни принесло с собой. Когда болен, утро легче ночи.

Человек в особой палате не ждал утра. Он еще не вошел в новый для него мир процедур, раздачи лекарств, перевязок, передач, безделья. Течение его времени было оборвано выстрелом, и утро было в черном тумане. И несмотря на боль и неподвижность, он в своем прежнем мире, где наряды, задания, патрули, происшествия, — в милицейских буднях. Когда к нему вернулось сознание, он попросил пить. И позвал следователя.

Над кроватью сложная конструкция из никеля, стекла и резиновых трубок. В стеклянных банках прозрачная жидкость. Она сочилась в игле, проникая сквозь нее в желтую, как солома, руку.

Раненый был накрыт простыней до подбородка. Восковое лицо. Голубые веки сжаты ресницами, как скрепками. Сухие, пепельные губы.

Он пошевелил ими. Врач наклонилась, прислушалась.

— Что он сказал? — спросил я.

— Вас позвал.

— Меня? По имени? — удивился я.

— Нет. Только сказал — следователя.

— Вот видите, он заодно со мной, — попробовал я пошутить, разрядить напряженную обстановку.

— Видно, что вы из одного теста, — сказала она.

— Из одного, — подтвердил я, — от рядового до генерала — одним замешены.

...Поздно вечером генерал вызвал меня и сказал;

— Пришел в сознание. Я только что справлялся. Врач — ни в какую. И все же поезжай. Может, уломаешь. Сам знаешь, как нужны его показания. Приметы. Нужны приметы!

— Знаю, товарищ генерал.

— Буду ждать, — сказал он устало, запустив пальцы в густую седину.

Он уже привел в действие милицейский механизм. Оставалось ждать. Генерал умел ждать, не понукая, не дергая. Знал, что его указания исполнят в срок и точно.

Редко кто входил в просторный кабинет со старинной черной мебелью. Ни спешки, ни суеты. Молчал даже телефон. Все откипело утром и не здесь. В райотделе, куда генерал прибыл сразу после тревожного сообщения. Там каждый старался проявить свое оперативное умение, инициативу, исполнительность.

Приносили справки, фотографии, рапорты, архивные документы. Хлопали дверцы машин. Кого-то привозили и проводили по коридорам. В кабинетах шли допросы. Дотошные и безнадежные. И каждое новое донесение казалось точнее прежнего. Всякий раз сигнальной ракетой вспыхивала надежда. И так же быстро гасла.

Генерал не мог не приехать. Стреляли в молодого и, видимо, не слишком опытного парня, которого генерал не только не знал, но и не слышал о нем. Но он был доверен ему, генералу. Родителями, женой, Родиной. Стреляли в младшего боевого товарища. И трудно сказать, чью пулю принял в себя сержант, кого загородил. В генерала тоже стреляли не раз. И он бредил на госпитальных койках. Но прошел свой долгий, нелегкий путь от постового до начальника управления. А парнишка только начал. И очень хотелось генералу, чтобы и сержант прошел весь этот путь, раз уж вступил на него. И еще казалось ему, что там, на операционном столе в Сокольниках, вот-вот оборвется его собственная молодость. И если оборвется, то стоять ему под тремя залпами прощального салюта и казнить себя, что лично не довел до конца, не поймал убийцу.

Он сидел молча, закрыв ладонями глаза, опустив на них большую седую голову. И подчиненные старались не тревожить его зря.

...Стрелка спидометра лежала на правом боку. Снова «Волга» рассекала улицы сиреной. Но теперь ей было легче, чем днем.

Продираясь утром сквозь густое движение со средней скоростью сто километров в час, мы не успели.

Запомнился последний отрезок. Мчались аллеей. Слева и справа улетали назад деревья. И вдруг из-за поворота наперерез машине выехал велосипедист. Счастье, что среагировали оба — водитель машины и он. Велосипедист круто свернул и упал. Машина, обдирая левый бок о кусты, пролетела мимо. Серебряным зонтом сверкнуло задранное, крутящееся колесо велосипеда. И торчал кулак. Успел показать.

Кто-то из нас засмеялся. Водитель навалился на руль, вцепился в него побелевшими пальцами. И не