— Какая мерзость, — говорит Мартин.

— Но ей такое не по душе. Барб говорит, она удивительно домашняя. Предпочитает жить в семье, чтобы был прочный уклад, а она была бы на положении отчасти няни, отчасти о-пэр[1].

— Нет, либо одно, либо другое. — Обязанности и права о-пэр четко определены законом, а для няни ничего такого нет.

— Мы постепенно все уладим, — говорит Хетти. — Я к ней очень расположилась по телефону. Голос позволяет так много узнать о человеке. Барб говорит, она именно то, что нам нужно. Элис дала ей такую прекрасную рекомендацию, что Алистер сказал: похоже, Элис хотела как можно скорее от нее избавиться.

— А, этот ее парламентский консерватор. И что, в самом деле хотела?

— Избавиться от Агнешки? Господь с тобой, конечно нет. Алистер просто шутил.

— Странное чувство юмора, — говорит Мартин.

Он все еще сердится. После рабочего дня у него сильно понизился сахар в крови. Конечно, он прав: эксплуатировать людей таким образом безнравственно, особенно когда на рынке труда они бесправны, но для всех будет лучше, если он перестанет спорить.

В холодильнике шаром покати. С тех пор как Хетти ушла в декрет, им стало не по карману обедать в ресторанах, заказывать еду на дом и покупать дорогие деликатесы в дорогих магазинах. На ужин он, если повезет, ест котлеты с картошкой и овощами — и на том спасибо. Подает еду Хетти не тогда, когда пришло время, а когда выкроит минуту. В контейнере для салата Мартин находит кусочек сыра и принимается грызть, сыр засох и стал как камень. Хетти говорит, что хотела натереть его на терке.

Мартин вообще считает, что бережливость у Хетти пунктик, но сейчас она слишком уж перегибает палку. Всеми способами старается лишить их жизнь хотя бы малейшего удовольствия. Не желает тратить деньги на еду. Все продукты отравлены нитратами и прочей химией, яд может проникнуть в грудное молоко и погубить Китти. У Мартина такое ощущение, будто с рождением ребенка у Хетти начался период негативизма. Секс тоже стал у них редким событием, а раньше доставлял столько радости чуть не каждую ночь. Что ж, думает он, может быть, ей и в самом деле лучше вернуться на работу, только напрасно она принимает решения, касающиеся их совместной жизни, у него за спиной. Ведь он же отец Китти.

Позвольте мне познакомить вас с той, чей голос вы сейчас слышите, кто рассказывает вам историю Хетти, Мартина и Агнешки, читает их мысли, судит их поступки и предлагает вам соглашаться с ее суждением или возразить. Это я, Фрэнсис Уотт, в девичестве Фрэнсис Холлси-Коу; до того, как стать миссис Уотт, — Фрэнсис Хаммер, правда, совсем недолго; еще раньше — леди Фрэнсис Спаргроув; а еще раньше — Фрэнсис О’Брайен: мы хотели пожениться с О'Брайеном, но он умер. Я никудышная мать Лалли и нежная, заботливая бабушка Хетти, и я хочу добиться, чтобы мой новый ноутбук, который подарила мне моя сестра Серена, окупился сполна. И вот я пишу, пишу, пишу без передышки, совсем как моя сестра. “Все строчите, мистер Гиббон! — заметил герцог Глостер, когда Эдвард Гиббон преподнес ему свой гигантский труд в полтора миллиона слов “Закат и падение Римской империи”. — Экую прорву настрочили!”

Вообще-то пишет у нас в семье Серена, она известная писательница, писать начала, когда ей было уже за тридцать, и с тех пор пишет безостановочно, не давая себе времени перевести дух и задуматься, а чтобы ей не мешали, откупается от всего мира: платит домработницам, секретарям, водителям такси, бухгалтерам, юристам, Управлению налоговых сборов, друзьям, продавцам. Но это не значит, что ей принадлежит монополия на писательское ремесло. Наконец-то я тоже набралась храбрости, и у меня появилось время — мой муж Себастьян сейчас сидит в тюрьме. Присутствие мужчины в доме парализует всякую деятельность, которая не связана с ним, о том, чтобы писать книгу, и не мечтай. У меня небольшая художественная галерея в Бате, но открываю я ее не каждый день, так что времени хоть отбавляй.

Нынче вечером мне позвонила Хетти, единственное возлюбленное чадо моей единственной дочери Лалли, и сказала, что хочет вернуться на работу, она нашла своей девочке няню, а Мартин не в восторге. Хорошо, что она возвращается на работу, или плохо? Что я на это скажу? Как прабабушка, которой я стала ее стараниями, я считаю, что ей следует посвятить себя ребенку. Как бабушка Хетти, я хочу, чтобы она вернулась в большой мир, дышала полной грудью, крутила романы — жизни надо радоваться, пока жив, а не считать, что раз у тебя родилась дочь, твое время прошло. Мартин мне, в общем-то, нравится, но, насколько я знаю, он всего лишь второй мужчина в жизни Хетти, а это, на мой взгляд, маловато.

Семейная жизнь дается Хетти с трудом, это я знаю. Во времена викторианской морали таких женщин, как она, было принято жалеть, — они, на свою беду, родились слишком умными, им мало жить в тени мужчины, быть чьей-то дочерью, матерью, сестрой, женой, они вечно стремятся к независимости, к самоутверждению, и это в обществе, которое запрещало женщинам даже думать о независимости. Из них получались плохие матери, а уж жены и вовсе никуда. Такова старинная мудрость.

У Мартина, я знаю, есть романтическая мечта, чтобы жена целиком посвятила себя ему и дочери, но мечте этой никогда не сбыться, это я знаю еще лучше. В наше время должны зарабатывать и муж и жена, иначе семье не прожить. А Хетти согласилась платить этой самой девице слишком уж много: размах у нее как у двоюродной бабушки Серены, только вот нет средств, чтобы от души размахнуться. Чем более виноватой чувствует себя мать, тем больше она платит няне, хотя случается и наоборот — она идентифицирует няню с собой и приходит в ярость от того, что той вообще надо платить, а уж о выходных, о том, чтобы та пригласила к себе мужчину, и говорить не приходится. Но Хетти — тревожная мать, и это обернется большими расходами.

Моей внучке тридцать три года. У нее резко очерченный нос, твердый подбородок и роскошные золотисто-рыжие прерафаэлитские волосы, они то вьются крупными кольцами, то скручиваются в мелкий штопор и облаком окружают лицо. У меня такие же волосы, только они сейчас стали совсем седые. Это тоже производит сильное впечатление и мне идет. Ноги у Хетти очень длинные, наверное, от отца — у матери, Лалли, ножки коротковатые, да еще с толстыми икрами. Ног Бенгта, впрочем, никто не видел, разве что, может быть, Лалли успела мельком взглянуть на них в те незапамятные времена, когда они зачали Хетти. Лалли — томная, пышная, сексапильная красавица, яркая и цветущая. Неужели бледная, с выступающими скулами и длинными тонкими пальцами, аскетичная Хетти — ее дочь? Глядя на них, скорее подумаешь, что именно Хетти и есть добившаяся мировой славы флейтистка, а никак не ее мать.

Хетти, по определению ее двоюродной бабки Серены, великолепно сложена, и где бы она ни появилась, взгляды всех мужчин как по команде устремляются на нее; удивительно, какое чувство уверенности это дает женщине. Однако сейчас Хетти не просто худая, от нее остались кожа да кости — вымоталась, ухаживая за ребенком. А может быть, просто одни женщины после родов гаснут и худеют, а другие сохраняют округлые формы и яркие краски счастливой беременности. Наше тело несговорчиво, оно обычно отказывается делать то, чего ждет от него его обладатель.