1891 год, 11 июля[1]

Броненосец «Marengo» во главе Северной эскадры шёл к своей цели на среднем ходу. Восемь столбов густого чёрного дыма — по числу судов в конвое — обнаруживали их присутствие далеко на горизонте, но погода в Балтийском море стояла безветренная и паруса никак не могли помочь эскадре развить нужную скорость.

Старшие офицеры, находившиеся на мостике, напряжённо всматривались вдаль по курсу, ожидая любой команды контр-адмирала Жерве.

— Полный вперёд! Выжать из машины максимум! — скомандовал Жерве, вооружившись подзорной трубой.

— Есть полный вперёд! — прозвучало в ответ.

Где-то в чреве броненосца голые по пояс кочегары, получив команду с мостика, принялись быстро кормить углём восемь раскалённых котлов. Трёхметровый бронзовый таран, скрывавшийся под ровной поверхностью Маркизовой лужи[2], поднял перед собой мощный водный вал.

— Вот он, Кронштадт… — тихо произнёс контр-адмирал, заставив этим командира корабля приблизиться к себе на пару шагов. Самое худшее, что может произойти в боевом строю, — это пропустить или не расслышать приказ командующего эскадры. — У вас есть мечта, капитан Боссю?

Эту фразу командир броненосца расслышал, и она показалась ему в этой обстановке довольно неожиданной и странной:

— Так точно, господин контр-адмирал!

Жерве разглядывал в подзорную трубу приближающиеся контуры крепости:

— Доложите о своей мечте!

— По возвращении в Тулон мечтаю получить известие о том, что у меня родился внук, господин контр-адмирал! Одни женщины в семье!

Жерве, не отрываясь от линзы трубы, ответил:

— А я счастливей вас, капитан первого ранга Боссю! Я вижу свою мечту! Орудия левого борта заря…жай!

Команда пронеслась по броненосцу, и канониры в подпалубном помещении забегали в спешке, но каждое их движение было мастерски отточено и подчинено единственной цели — между приказом командира эскадры и выстрелом должно пройти не более двух секунд.

— Орудия основного калибра обоих бортов — цель по курсу! — скомандовал контр-адмирал.

По оба борта от чадящей чёрным дымом трубы, издавая металлический скрежет, натужно начали вращаться круглые, защищённые бронёй барбетные установки. Орудия, способные выплюнуть с немыслимой скоростью снаряд весом двести шестнадцать килограммов, повернулись в сторону крепости. Расстояние между эскадрой и фортами Кронштадтского гарнизона неумолимо сокращалось…

1882 год, 22 мая

В свете газовых фонарей Александр Либерт, чиновник дипломатической миссии России в Вене, тень своего преследователя совершенно не заметил.

Несмотря на юный для дипломатической службы возраст (господину Либерту не так давно перевалило за тридцать), младший секретарь посольства славился сноровкой, наблюдательностью, острым умом и феноменальной памятью, что быстро сказалось на его карьере.

Австрийские предки в третьем поколении по мужской линии наградили господина Либерта не только фамилией и тирольским акцентом. В семье Сашу любили сравнивать с прадедом, состоявшим на службе при русском дворе ещё в смутные времена Петра II I. От первого в России Либерта его правнук унаследовал светлые прямые волосы, продолговатое, при этом скуластое, лицо, рост далеко выше среднего, которому позавидовал бы любой тевтонский рыцарь, и сильные длинные руки. Коричневая егерская шляпа с лихо загнутым кверху пером и зелёным шнурком, слегка потёртый жакет такого же цвета со множеством пуговиц создавали господину Либерту правдоподобный образ небогатого провинциала, прибывшего в Вену по каким-то своим очень важным делам.

Долговязая фигура дипломата представляла собой идеальную цель для слежки. Александр Либерт на голову возвышался над толпой деловито снующих горожан, и его покачивающееся белое перо на шляпе позволило человеку в плаще с накинутым на голову капюшоном отстать ещё шагов на тридцать, чтобы не привлекать к себе внимание.

Крупные, но редкие капли дождя оставляли на больших серых камнях мостовой чёрные отметины, словно какой-то неряшливый уличный живописец резко стряхнул свою кисть перед тем, как снова коснуться ею палитры. Чёрных клякс становилось всё больше. Женщины, и так спешащие домой в это позднее время, суетливо приподнимали подолы своих платьев, чтобы ускорить шаг. Мужчины озабоченно поправляли шляпы, пропуская вперёд торопящихся фрау. Дождь становился всё сильнее, но пока не настолько, чтобы вызвать у прохожих желание скрыться в какой-нибудь арке или подворотне. Он лишь покрыл булыжник мостовой равномерным слоем влаги.

— Осторожней! — Либерт попытался поймать за локоть пожилую торговку, оступившуюся на скользком камне, но та упала настолько неловко, что даже молниеносная реакция «тирольца» не спасла ситуацию. Корзина с аккуратными шариками разных сортов сыра упала рядом с женщиной, перевернувшись вверх дном.

Человек в плаще с накинутым на голову капюшоном на мгновение остановился. Суетиться было не в его правилах. Белое перо долговязого русского исчезло из вида, но преследователь лишь слегка приподнял капюшон, чтобы осмотреться. Так и есть. Людей на площади Штефансплатц стало заметно меньше, и справа от собора святого Стефана виднелось нужное перо. «Тиролец», нисколько не опасаясь запачкаться, опустился на одно колено и, после того как помог подняться пожилой женщине, принялся собирать в корзину разлетевшиеся головки сыра. Фрау, раздражённо отряхнувшись, сменила выражение лица на благостное, вежливо кивнула галантному провинциалу и поспешила удалиться восвояси. Александр Либерт, не отрывая взгляда от мостовой, неспешно продолжил свой путь в сторону российского посольства.

Чиновник двигался настолько медленно, что при его росте, при соответствующей длине ног и шага человеку в плаще издалека показалось, будто его цель стоит на месте или топчется в нерешительности. Этот факт совершенно не устраивал полного низкорослого итальянца, прятавшего под капюшоном своего монашеского плаща не только приметную, полностью лишённую волос голову, но и длинный обоюдоострый кинжал, которым охотники пользуются для разделки дичи.

Уже более получаса итальянец преследовал свою цель. Его интересовал небольшой, но плотный тубус, который Либерт уложил в рукав своего сюртука. Это приспособление русский дипломат изготовил буквально в течение пары дней из папье-маше. Плотная трубка из многослойно склеенных между собой кусочков нарезанной бумаги надёжно закрывалась крышкой из такого же материала, прикреплённой к тубусу коротким пеньковым шнурком, и могла вместить в себя несколько листов писчей бумаги, аккуратно свёрнутых в трубочку. Сколько их туда помещалось, итальянец догадаться не мог. Диаметр тубуса был настолько невелик, что его края совершенно не выпирали из-под ткани.