В долине только и разговоров было, что уехали-то две сестры Дьюренс, а вернулась лишь одна. Трудно было сказать, какая именно, ведь девушки одинаково сторонились людей, да и похожи были как две капли воды — обе темноволосые и высокие. Даже местная газета, и та попала впросак. К тому же обе были не из тех, у кого подружек хоть отбавляй — едва успевай здороваться в дни распродаж. Подождите, подождите, до войны с родителями оставалась младшая — или нет? Ну та, что пониже ростом. Она еще возила мать, миссис Дьюренс, к врачу в Сидней. Оно и понятно — разве эти коновалы с Макуэри-стрит что-нибудь смыслят?

После ночной качки на борту «Карравонга», едва они вышли из залива Брокен Бэй, миссис Дьюренс наконец уснула и проспала до тех пор, пока ее не растолкал разносивший чай стюард — Салли стояла на палубе, боясь пропустить вход судна в Порт-Джексон.

Мать и дочь успели выпить еще по чашке чаю у верфи в Дарлинг-Харбор, а потом Салли доставила уже засыпавшую на ходу миссис Дьюренс в приемную на Макуэри-стрит.

Осмотрев больную, известный врач направил ее из своего кабинета прямиком на рентген в больницу в Сидней. Потом они с Салли встретились с Наоми, второй дочерью миссис Дьюренс, той самой, которую считали слегка высокомерной — больница в Маклей для нее, видите ли, мелковата, — и которая провела пару лет в Сиднее.

В тот день, пока эксперты изучали на снимках тайны внутренностей миссис Дьюренс, чтобы разобраться, наконец, что с ней, мать с дочерьми выпили превосходного чаю в «Каилле». Сестры понимали, что миссис Дьюренс не хочет показывать им, как она страдает. Слишком хорошо они знали свою мамочку, которая ни словечком не обмолвится, пока мочой или кровью не изойдет.

Вечером Наоми устроила их в своей квартирке в Бонди-Джанкшн — мать уложили на кровать Наоми, Салли легла на кушетке. Они вполне могли переночевать у младшей сестры миссис Дьюренс Джеки в Рэндвике, но миссис Дьюренс ни за что не согласилась бы сообщить сестре о своих болячках. И Салли, и Наоми то и дело просыпались от сдавленных стонов матери. Но на следующее утро Наоми — само тщеславие, — бойко натянув форму и надев красную шапочку, как ни в чем не бывало заторопилась на дежурство в Королевский госпиталь Принца Альфреда.

В жестах Наоми Дьюренс, в ее худобе, длинных руках и ногах, доставшихся ей от предков, было нечто, отличавшее ее от остальных членов семейства, и родители хорошо это понимали. Да, городскую жизнь она предпочла дому. Но поскольку им было не чуждо тщеславие, они при случае могли этим даже прихвастнуть — мол, наша-то вон где обосновалась. Салли же трудилась в небольшой больничке в Маклей, за рекой, всего в трех милях от дома. Ну и хвала ей и слава — кто спорит, верность — есть верность. Но по-настоящему глаза родителей загорались от доходивших до фермы Дьюренсов вестей о городском житье-бытье Наоми.

«Рак матки», — объявил миссис Дьюренс на следующее утро врач. Неоперабельный, ибо операция — штука болезненная, опасная, долгая, да и нет гарантии, что удастся остановить стремительно разраставшуюся опухоль. Операционное вмешательство эффективно на ранней стадии, а как видно из снимков, метастазы уже образовались. Если не изнурять себя работой, есть побольше фруктов, добавил он, еще годик протянете. Так ее муж — владелец молочной фермы? Ну, стало быть, никакой маслобойки и никаких доек спозаранку Врач пообещал выписать рецепт на обезболивающее. И еще сообщить ее врачу больницы в Маклей, чтобы тот за ней проследил.

— Вам повезло, что обе дочери у вас — медсестры, — добавил врач.

— Да, повезло, — ответила миссис Дьюренс, воссияв от гордости, но в ту же секунду боль напомнила о себе.

Следующим вечером они с Салли отправились восвояси все на том же «Карравонге». Наоми провожала их в Дарлинг-Харбор. Вблизи от тех самых мерзких лачуг Рокса. Именно оттуда и приползла бубонная чума, это произошло, когда Салли и Наоми были еще детьми. Чума умудрилась проникнуть и дальше на север — из-за какой-то несчастной крысы, притаившейся на борту «Карравонга». Наоми оставалась в крохотной каюте до последнего гудка, потом спустилась на берег и стояла на пирсе, помахивая нелепым носовым платком будто персонаж душещипательной картины на тему эмигрантских прощаний.

— Она такая красавица, правда, Сэл? — обратилась к Салли миссис Дьюренс, бессильно опершись о перила, скорее от боли, чем от усталости. — И такая элегантная, да?

Платок продолжал трепетать и когда корабль по нефтяным пятнам добирался до Дауэс-Порта. Вообще, махать на прощание платочком — жест, с головой выдающий провинциалку. Однако во всем предусмотрительная Наоми сознательно пошла на риск показаться деревенщиной. Она пообещала Салли приезжать почаще и помогать ей, но то, что она остается жить в городе, подразумевалось само собой.

Ночью было довольно свежо, и миссис Дьюренс ко всему прочему колотил озноб. Да и уснула она только за полночь. Салли на рассвете снова вышла на палубу и разглядывала накатывавшиеся на желтый песок залива Траэл-Бэй синие волны, которые в конце концов заполнили водой речную отмель, и «Карравонг» смог в него войти.

Полгода миссис Дьюренс ела фрукты и сидела на залитой солнцем веранде. А по ночам ею завладевал рак. Салли продолжала работать в дневную смену в местной больнице, но теперь спала в комнате матери. Отец перебрался в пристройку за домом. Когда обычно сдержанная бодрячка миссис Дьюренс все же признавалась, что ей совсем невмоготу, Салли впрыскивала ей десять миллиграммов морфия подкожно. На выходные приезжала и Наоми дать сестре передохнуть. А в промежутках мистер Дьюренс за ежедневную плату нанимал соседку, дочь миссис Сорли, посидеть с миссис Дьюренс, да и муж приглядывал за супругой. Так как сам мистер Сорли погиб, придавленный спиленным кедром, вздумавшим рухнуть не вперед, как положено, а чуток набок, дети его семейства всегда были готовы подсобить.

Салли со всей ясностью убедилась, что, хотя ее родителей в равнодушии друг к другу никак нельзя было упрекнуть, Эрик Дьюренс входил в спальню к жене с таким видом, будто они — не супружеская пара, а всего-навсего знакомые. Видимо, опасался показаться слишком уж настырным. Мать и отца всегда разделяла некая незримая стена учтивости и такта. И Салли понимала, что они и ее заразили этим, и Наоми. Возможно, поэтому — хотя и не только поэтому — Наоми решила убраться из дома подальше в надежде, что в ином окружении ей легче будет открыться людям.

Боль настолько изводила миссис Дьюренс по ночам, что она не раз признавалась Салли, что молит Бога, чтобы тот поскорее забрал ее к себе. Ужасно непривычно было слышать из ее уст подобное — миссис Дьюренс всегда терпеть не могла патетики, — но, вероятно, недуг вынудил ее и к этому.

Шел уже седьмой месяц, как миссис Дьюренс слегла, и Наоми приехала домой, оставаясь с матерью на весь день, а по ночам они с Салли сменялись. Это было на вторые сутки после приезда Наоми, когда она лежала в спальне миссис Дьюренс на жесткой раскладушке, а Салли спала у себя. Наоми должна была поднять Салли в четыре утра, чтобы та ее сменила, но так и не решилась постучаться к ней почти до самого рассвета. Наоми оставалась в платье и туфлях, глаза девушки покраснели от слез.