— Мама умерла, — доложила она. — Такое горе, но ее нет больше. Я сбегала к Сорли и попросила их сына, чтобы тот съездил в город за доктором Мэддоксом.

Салли, запинаясь, пробормотала нечто скорбное и невразумительное и собралась спуститься в переднюю. Наоми, обняв ее за плечи, заговорщически посмотрела сестре прямо в глаза. В этом взгляде Салли усмотрела соучастие в убийстве. В ту секунду они оказались крепко-накрепко повязаны милосердием и преступлением — обе вновь были кровные сестры, а не медсестры из разных больниц.

— Ты не разбудила меня вовремя, — заметила Салли.

— Незачем было, — непреклонно заявила Наоми, по-прежнему не отрывая взгляда от сестры. — Она так и так умерла еще до четырех часов.

— Пусти меня к ней, я хочу на нее посмотреть.

— Я обмыла ее и уложила.

— Без меня?

— Не хотелось тебя будить. Я бросила в печку ее платье и все ее тряпье, вытряхнула туда же все таблетки, флаконы разбила и истолкла в порошок. Выплеснула и этот отвар из ревеня, который миссис Сорли считает наилучшим снадобьем от всего на свете.

Воздух и правда отдавал дымом.

Взяв сестру за руку, Наоми повела ее вниз, через прихожую в ту самую скромную комнату, где их когда-то зачинали. Эти любимые и ненавидимые ими эвкалиптовые стены полутемных коридоров, так привязавшие к дому Салли и, напротив, вытолкнувшие прочь Наоми.

Взору Салли предстала мать — посеревшая, убранная, умиротворенная — черты внезапно обрели былое, похищенное муками, девичество.

До Салли донесся ее собственный плач, она бросилась к телу матери, принялась целовать ее лицо. Кожа покойников ощущается по-иному. Они пребывают уже за пределами страданий и недуга. Салли припала губами к руке матери. От нее пахло незнакомым мылом, тем, которым ее обмывала Наоми. И это тоже подтверждало факт смерти. При жизни мать источала обыденный запах мыла «Санлайт».

Салли поняла, что стоит на коленях, поглаживая руку мамы, а Наоми чуть позади. Наоми, которая всегда и во всем была первой, предпочла вдруг задний план. Салли не могла понять, как ей быть — то ли возненавидеть сестру, выцарапать ей глаза или же пасть перед ней ниц в знак восхищения и признательности. Решительно поднявшись, будто задумав что-то, она скользнула взглядом по игле для подкожных инъекций, по раствору морфия, приготовленного ими из прописанных доктором Мэддоксом таблеток, по неиспользованным флакончикам с такими же таблетками, которые тот наверняка осмотрит, а потом вернет на склад.

Салли подошла к туалетному столику и буквально онемела, не найдя на нем перламутровой щеточки с остатками волос матери. Она помнила, в каком из ящичков мать хранила тюбик с заветрившейся губной помадой и бежевую пудреницу.

— Верно, — сказала Наоми, — надо бы ей чуточку подкрасить лицо.

Это прозвучало скорее как просьба, нежели приказ, и Салли подчинилась.

Тайком накопленная ею смертельная доза морфия лежала в стоявшем в прихожей шкафу, где хранились скатерти и полотенца. Как Наоми ухитрилась его достать? Ясно, что раствор, приготовленный Наоми для укола милосердия, был вылит, а оказавшиеся лишними уворованные Салли из больницы, где она работала, таблетки были преданы огню, как и отвар из ревеня. Салли, которая тем временем вовсю раскрашивала мертвый материнский лик, не сомневалась, что они с сестрой поняли, что произошло, даже не обменявшись взглядами. Еще вчера в их отношениях доминировала отчужденность. Теперь все изменилось. Теперь отчужденность сменилась скрытностью, но особого рода, той, что сближала.

— Папа уже встал? — поинтересовалась Салли. — Он уже знает?

— Нет еще. Я побоялась ему сказать. Может, сейчас ему скажем? Как-никак, хоть лишних пару минут бедняжка пусть побудет в неведении. Потому что, даже если его жена скончалась, он ни за что не пропустит утреннюю дойку.

Но Салли почувствовала, что у сестры не хватит духу выложить такую новость отцу. Наоми, всеми способами пытавшаяся сбросить с себя гнет родительского дома, не замечать замаравшего его пятна хвори, сейчас во всей полноте ощутила его. Она расположилась на дальнем конце постели как раз напротив Салли, старавшейся рационально и методично подкрасить застывшее, без тени озабоченности лицо.

— Я и понятия не имела, что у вас здесь все так плохо, пока не приехала, — призналась Наоми. — Она жила в мире мучений, и другого не знала и не понимала. Ладно, хоть все кончилось.

Салли с головой ушла в свое занятие.

Да, мамочка, раздобыть самое нужное для тебя оказалось легче легкого. Я просто выдрала пару страниц из регистрационной книги выдаваемых лекарств — раньше сестры тоже выдирали их, потому что им не нравилось, что часть записей сделана неаккуратно. Потом я переписала дозировки на чистые страницы, приплюсовав к ним дополнительную дозу в одну восьмую грана морфия, которую потом взяла из хранилища и принесла домой. Вряд ли кто-нибудь из врачей пару месяцев спустя будет в точности помнить какую-то там дозу. Да и наплевать, если даже запомнят.

Она спрятала таблетки под простынями в стоявшем в прихожей комоде. Эти два грана, если их растворить и впрыснуть, избавляют и от болезни, и от мук, связанных с совершенно ненужным лечением. Проникая в организм, они заклинивают механизм агонии. Заклинили.

Перед тем как припудрить лицо матери, она поцеловала ее в лоб. Эрик Дьюренс будет поражен, увидев, какая красавица его умершая жена.

— Я вколола ей полграна, потом мы поцеловались и держали друг друга за руки, и я даже боялась сильно сжать ладонь, чтобы ненароком ей косточки не переломать. Потом она отошла, — проговорила Наоми.

— Ты постояла над ней? — спросила Салли.

Обе хорошо знали, как редко пациент умирает под взором стоящей над ним медсестры, которая к тому же еще и держит его за руку. Смерть не прочь ухватить то, что плохо лежит.

— К счастью, — ответила Наоми и бровью не повела, хотя и не взглянула на сестру, — к счастью, я была рядом.

И Салли снова поразилась сестре — Наоми выбрала единственно правильное решение, не спасовав в решительную минуту, и поступила так из любви. Это ей, Салли, следовало так поступить! Даже в этом, мелькнула у Салли полубезумная мысль, тебя не обскакать. Но Наоми оказалась в нужное время и в нужном месте, ибо, сумев проникнуть в ее тайну, взвалила бремя облегчить страдания матери на себя. Немыслимая потеря и радость избавления от мук — они и определяли сегодняшний день: освобождение матери от мира, к которому она, казалось, так и не смогла привыкнуть, сколько Салли и Наоми ее помнили. Что же касается ее дочерей, им теперь предстоит привыкать к новым реалиям. Привыкать любить и ненавидеть на новый лад, а еще стыдиться друг друга.

Дороги успели просохнуть, и утром на машине пожаловал доктор Мэддокс. Жители городка — полнейшие невежды по части медицины — обожали его за доброту, обязательность и удивительную скромность. И это там, где любому лекарю ничего не стоило сотворить себе репутацию чудотворца. Но персонал больницы понимал, что доктор Мэддокс хоть и горький пьяница, но дело свое знает крепко и что обязывает его к этому некое запомнившееся на всю жизнь событие из далекого прошлого. Случалось, он оперировал, но лишь тогда, когда скальпель в руку взять было решительно некому, он, если не заложит за воротник, был и оставался одним из лучших хирургов провинции. Он мог как угодно напортачить с вещами второстепенными — с бумажной работой, к примеру, не исключая и выписку свидетельств о смерти. Эти огрехи благополучно скрывались под обликом эдакого рубахи-парня, готового помочь любому и распространявшего недвусмысленное амбре перегара.