Сага о диком норде

Песнь 1. Глава 1

Вжух! Топор прокрутился в воздухе несколько раз и вонзился в доску, расколов ее надвое.

Я неспешно пошел к мишени, взял это убогое подобие оружия, поставил новое полено и едва успел отпрыгнуть от летящего топора.

— Фурсэ! — воскликнула Эйлид.

— Ага, попала, — буркнул я. — Еще бы не попала. Тут всего шагов двадцать.

Девка-малаха в последнее время совсем от рук отбилась. По первости всё скалилась, кусалась, а как отвязали, так еще и драться начала, и ладно бы по-бабьи: морду оцарапать или кулачком ткнуть. Нет, она сражалась как мужчина, била крепко и увесисто.

Это потом я узнал, что у малахов парни и девушки считаются равными. В одни и те же года получают первое оружие, вместе учатся сражаться, вместе охотятся, вместе растут по рунам. Только когда первенец получает благодать богов, мать откладывает копье, убирает волосы под плат и больше не покидает деревню. Таких называют большухами. Правда, бывают женщины, которые не могут или не хотят родить, так они ходят с копьем до седины, а потом переплетают волосы в косы и становятся пустыхами. Пустыхи обучают младших, хранят истории и песни.

Да и семей у малахов нет. Кого бы не пустила женщина под одеяло, ребенок принадлежит только ей и ее семье. Мальчиков воспитывают братья матери, девочек — она сама и ее сестры. Много женщин в роду — хорошо, потому что род становится сильнее и богаче за счет детей. И управляет родом не мужчина, а самая умная и опытная большуха, которая родила и вырастила много детей.

И когда Эйлид, так звали пойманную малаху, смекнула, что бритты ее не собираются резать, пытать или делать рабыней, то сразу переменилась. Снова покрасила лицо синей глиной, ходила с непокрытой головой, благо ее пышные волосы защищали от холода не хуже шерстяной шапки, вытребовала себе оружие и возможность тренироваться с остальными.

Ни ругани, ни указаний не слушает. Говоришь ей что-нибудь, так она строит козью морду, вроде как слов не знает. На бриттском или нордском она и впрямь не говорила, но понимала многое благодаря жрецу Солнца!

К себе в род она не торопилась возвращаться. Да и зачем? Жрец рассказал, что мать Эйлид, большуха ближайшего рода под названием Синелицые, хотела, чтобы Эйлид выбрала-таки мужчину и нарожала детей. Строптивая дочь сказала, что хочет стать пустыхой. Тогда большуха подослала к дочери двоих мужчин, но Эйлид сумела вывернуться и удрать. Так ее и поймали бритты.

Малаха в деревне быстро освоилась. Показала женщинам несколько полезных лесных травок, научила искать невзрачные на вид грибы, из которых получалась ароматная и сытная похлебка. Несмотря на то, что женщин в деревне было намного больше, и мужчины были нарасхват, на крепкую статную малаху заглядывался каждый.

А меня она не замечала. Когда же замечала, относилась как к ребенку: трепала по голове, смеялась и проходила мимо. Я даже выучил несколько слов на ее языке, которые выспросил у жреца, пересказал ей любовную вису:

— Дивно мной недавноК деве овладелаСтрасть, зане дарилаРуку свою дружески(1).

И добавил на малахском, что она мне нравится. Эйлид дернула меня за ухо, рассмеялась и ушла, не ответив. И я знал, чья в том вина.

Жрец Солнца вернулся в бриттскую деревню дней через десять после пленения малахи. Вернулся, увидел Эйлид и скривился, будто ему девка-малах вовсе не надобна. Зато он девке явно глянулся, даже несмотря на черный волос и выскобленную макушку. А, может, ей меньше, чем девятирунный, не годится?

Я потом ходил к жрецу, спрашивал, чем ему малаха не угодила, так он какую-то ерунду наговорил, мол, у некоторых народов мужчины говорят так, а женщины эдак. И если он выучит язык женщины, то никто из ее народа не будет относиться к его словам серьезно.

Это потом жрец выучил малахские слова и узнал, что у них женщина главнее.

Поначалу я тоже ходил к жрецу вместе с Эйлид. Думал, если смогу говорить на малахском, то объясню, что я не малец какой-то, а целый хускарл с северных островов. Сидел, как дурак, на лавке и смотрел, как она улыбалась жрецу, восхищенно на него пялилась, а иногда подсаживалась поближе, вроде чтобы глянуть, что он там рисует, а на самом деле чтобы коснуться плечом или грудью.

Я скрипел зубами от злости и крошил пальцами лавку. И хоть жрец будто и не замечал заигрываний малахи, мне легче не становилось. Он почти не отрывал взгляда от мелких узоров, которые выводил гусиным пером по странному выбеленному полотну. Спросит чего у Эйлид и тут же нарисует два-три крючка, спросит — и еще несколько линий. Сказал, что эти крючки — не рисунок, а слова, и если он что-то забудет, то посмотрит на узор и сразу вспомнит.

Не знаю… Я вот ничего не вспоминал. Может, это вроде маминой приметы? Мама, когда ей нужно было сделать что-то важное, например, к приезду отцовского гостя приготовить особое блюдо, всегда обматывала запястье белой нитью как напоминание. Помню, один раз она всё утро ходила туда-сюда по дому, мяла в руке нить и приговаривала: «Что же я забыла? Что же забыла?» Лишь когда отец спросил, где его подшлемная шапка, она вспомнила, что собиралась ее подшить.

Словом, Эйлид меня и манила, и злила. Иногда я думал, что Полузубый нарочно приволок девку, ведь с ее появлением я и думать забыл о том, как сбежать обратно к Альрику, всё надеялся, посмотрит она на меня.

Из-за этой девки днем я почти не задумывался о снах. Только по вечерам, укладываясь на широкую лавку и закутываясь в толстое шерстяное одеяло, я вспоминал, что меня ждет.

Начиналось обычно мирно. Я мог быть в доме отца или в лесном шалаше вместе с Дагом, мог плыть на Волчаре в окружении ульверов. Игра в кнаттлейк, пир у конунга, бег по туманному острову… А потом происходило что-то страшное, от чего я просыпался в холодном поту. Отец становился измененным, его тело вспучивалось, темнело, лицо плыло, уродовалось, голос переходил в невнятный рык, глаза желтели. И он набрасывался на маму, Ингрид или маленького брата, чьего лица я ни разу не увидел во снах, и я не успевал их спасти. Вместо Дага я обнаруживал в шалаше драугра, тянущего ко мне бесконечно длинные лапы. Волчару разбивала хуорка, а потом тела хирдманов всплывали, разрубленные пополам, как Рыбак, и я по